reonokiy/blog
1
0
Fork 0
mirror of https://github.com/reonokiy/blog.nokiy.net.git synced 2025-06-15 19:22:52 +02:00
Code Issues Projects Releases Packages Wiki Activity Actions

chore: change i18n example article and update i18n configuration

Browse source
This commit is contained in:
radishzzz 2025-03-15 12:26:49 +00:00
parent 5584ef28ee
commit 355b044e9f
38 changed files with 1021 additions and 858 deletions
Download patch file Download diff file Expand all files Collapse all files

16
pnpm-lock.yaml generated
View file

@ -1690,8 +1690,8 @@ packages:
duplexer@0.1.2:
resolution: {integrity: sha512-jtD6YG370ZCIi/9GTaJKQxWTZD045+4R4hTk/x1UyoqadyJ9x9CgSi1RlVDQF8U2sxLLSnFkCaMihqljHIWgMg==}
electron-to-chromium@1.5.118:
resolution: {integrity: sha512-yNDUus0iultYyVoEFLnQeei7LOQkL8wg8GQpkPCRrOlJXlcCwa6eGKZkxQ9ciHsqZyYbj8Jd94X1CTPzGm+uIA==}
electron-to-chromium@1.5.119:
resolution: {integrity: sha512-Ku4NMzUjz3e3Vweh7PhApPrZSS4fyiCIbcIrG9eKrriYVLmbMepETR/v6SU7xPm98QTqMSYiCwfO89QNjXLkbQ==}
emmet@2.4.11:
resolution: {integrity: sha512-23QPJB3moh/U9sT4rQzGgeyyGIrcM+GH5uVYg2C6wZIxAIJq7Ng3QLT79tl8FUwDXhyq9SusfknOrofAKqvgyQ==}
@ -3823,8 +3823,8 @@ packages:
resolution: {integrity: sha512-GQHQqAopRhwU8Kt1DDM8NjibDXHC8eoh1erhGAJPEyveY9qqVeXvVikNKrDz69sHowPMorbPUrH/mx8c50eiBQ==}
engines: {node: '>=18'}
zod-to-json-schema@3.24.3:
resolution: {integrity: sha512-HIAfWdYIt1sssHfYZFCXp4rU1w2r8hVVXYIlmoa0r0gABLs5di3RCqPU5DDROogVz1pAdYBaz7HK5n9pSUNs3A==}
zod-to-json-schema@3.24.4:
resolution: {integrity: sha512-0uNlcvgabyrni9Ag8Vghj21drk7+7tp7VTwwR7KxxXXc/3pbXz2PHlDgj3cICahgF1kHm4dExBFj7BXrZJXzig==}
peerDependencies:
zod: ^3.24.1
@ -5269,7 +5269,7 @@ snapshots:
yargs-parser: 21.1.1
yocto-spinner: 0.2.1
zod: 3.24.2
zod-to-json-schema: 3.24.3(zod@3.24.2)
zod-to-json-schema: 3.24.4(zod@3.24.2)
zod-to-ts: 1.2.0(typescript@5.8.2)(zod@3.24.2)
optionalDependencies:
sharp: 0.33.5
@ -5353,7 +5353,7 @@ snapshots:
browserslist@4.24.4:
dependencies:
caniuse-lite: 1.0.30001704
electron-to-chromium: 1.5.118
electron-to-chromium: 1.5.119
node-releases: 2.0.19
update-browserslist-db: 1.1.3(browserslist@4.24.4)
@ -5612,7 +5612,7 @@ snapshots:
duplexer@0.1.2: {}
electron-to-chromium@1.5.118: {}
electron-to-chromium@1.5.119: {}
emmet@2.4.11:
dependencies:
@ -8367,7 +8367,7 @@ snapshots:
yoctocolors@2.1.1: {}
zod-to-json-schema@3.24.3(zod@3.24.2):
zod-to-json-schema@3.24.4(zod@3.24.2):
dependencies:
zod: 3.24.2

14
src/components/MainHeader.astro
View file

@ -6,13 +6,9 @@ import { getPageInfo } from '@/utils/page'
const { currentLang, getLocalizedPath } = getPageInfo(Astro.url.pathname)
const currentUI = ui[currentLang as keyof typeof ui]
const { title, subtitle } = themeConfig.site
const headerTitle = title || currentUI.title
const headerSubtitle = !subtitle
? ''
: (subtitle === 'Revive the beauty of typography'
? currentUI.subtitle
: subtitle)
const { title, subtitle, i18nTitle } = themeConfig.site
const headerTitle = i18nTitle ? currentUI.title : title
const headerSubtitle = i18nTitle ? currentUI.subtitle : subtitle
const { titleSpace } = themeConfig.global
const marginBottom = {
@ -23,7 +19,7 @@ const marginBottom = {
---
<header class="mb-10.625 lg:fixed">
<h1 class={`${marginBottom} text-8 c-primary font-bold font-title lg:text-9`}>
<h1 class={`${marginBottom} text-8 c-primary font-bold font-title lg:text-9 w-75%`}>
<!-- Fix text cropping issues during view transition on ios by adding a div tag -->
<div
class="box-content inline-block pr-1.25"
@ -37,7 +33,7 @@ const marginBottom = {
</h1>
{headerSubtitle && (
<h2 class="text-3.5 c-secondary font-navbar lg:text-4">
<h2 class="w-75% text-balance text-3.5 c-secondary font-navbar lg:text-4">
{headerSubtitle}
</h2>
)}

10
src/components/MobileHeader.astro
View file

@ -6,13 +6,9 @@ import { getPageInfo } from '@/utils/page'
const { currentLang, getLocalizedPath } = getPageInfo(Astro.url.pathname)
const currentUI = ui[currentLang as keyof typeof ui]
const { title, subtitle } = themeConfig.site
const headerTitle = title || currentUI.title
const headerSubtitle = !subtitle
? ''
: (subtitle === 'Revive the beauty of typography'
? currentUI.subtitle
: subtitle)
const { title, subtitle, i18nTitle } = themeConfig.site
const headerTitle = i18nTitle ? currentUI.title : title
const headerSubtitle = i18nTitle ? currentUI.subtitle : subtitle
const { titleSpace } = themeConfig.global
const marginBottom = {

4
src/components/PostTime.astro → src/components/PostDate.astro
View file

@ -56,12 +56,12 @@ function formatDate(date: Date, format: 'YYYY-MM-DD' | 'MM-DD-YYYY' | 'DD-MM-YYY
}
---
<!-- published time -->
<!-- published date -->
<time datetime={date.toISOString().split('T')[0]}>
{formatDate(date, format)}
</time>
<!-- updated time -->
<!-- updated date -->
{updatedDate && (
<time datetime={updatedDate.toISOString().split('T')[0]} class={timeSpacingClass}>
updated {formatDate(updatedDate, format)}

12
src/components/PostList.astro
View file

@ -1,5 +1,5 @@
---
import PostTime from '@/components/PostTime.astro'
import PostDate from '@/components/PostDate.astro'
import { defaultLocale } from '@/config'
interface Post {
@ -38,7 +38,7 @@ function getPostPath(post: Post) {
<a
class="hover:c-primary"
href={getPostPath(post)}
transition:name={`post-${post.data.abbrlink || post.slug}`}
transition:name={`post-${post.data.abbrlink || post.slug}-${lang}`}
data-disable-transition-on-theme
>
{post.data.title}
@ -47,10 +47,10 @@ function getPostPath(post: Post) {
{/* mobile post time */}
<div
class="uno-mobile-time"
transition:name={`mobile-time-${post.data.abbrlink || post.slug}`}
transition:name={`time-${post.data.abbrlink || post.slug}-${lang}`}
data-disable-transition-on-theme
>
<PostTime
<PostDate
date={post.data.published}
minutes={post.remarkPluginFrontmatter?.minutes}
/>
@ -59,10 +59,10 @@ function getPostPath(post: Post) {
{/* desktop post time */}
<div
class="uno-desktop-time"
transition:name={`desktop-time-${post.data.abbrlink || post.slug}`}
transition:name={`time-${post.data.abbrlink || post.slug}`}
data-disable-transition-on-theme
>
<PostTime
<PostDate
date={post.data.published}
minutes={post.remarkPluginFrontmatter?.minutes}
/>

4
src/config.ts
View file

@ -4,9 +4,11 @@ export const themeConfig: ThemeConfig = {
// SITE INFORMATION >>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>> START
site: {
// site title
title: '',
title: 'Retypeset',
// site subtitle (optional)
subtitle: 'Revive the beauty of typography',
// use i18n title/subtitle from src/i18n/ui.ts instead of static ones above
i18nTitle: true,
// site description for SEO
description: 'Retypeset is a static blog theme based on the Astro framework, inspired by Typography. Retypeset establishes a new visual standard and reimagines the layout of all pages, offering a reading experience similar to paper books, reviving the beauty of typography. Details in every sight, elegance in every space.',
// author name

125
src/content/posts/example/A Tale of Two Cities-en.md
View file

@ -1,125 +0,0 @@
---
title: Повесть о двух городах
published: 1859-11-21
tags: ["Charles Dickens", "Classic Literature"]
lang: en
---
It was the Dover road that lay, on a Friday night late in November, before the first of the persons with whom this history has business. The Dover road lay, as to him, beyond the Dover mail, as it lumbered up Shooter's Hill. He walked up hill in the mire by the side of the mail, as the rest of the passengers did; not because they had the least relish for walking exercise, under the circumstances, but because the hill, and the harness, and the mud, and the mail, were all so heavy, that the horses had three times already come to a stop, besides once drawing the coach across the road, with the mutinous intent of taking it back to Blackheath. Reins and whip and coachman and guard, however, in combination, had read that article of war which forbade a purpose otherwise strongly in favour of the argument, that some brute animals are endued with Reason; and the team had capitulated and returned to their duty.
With drooping heads and tremulous tails, they mashed their way through the thick mud, floundering and stumbling between whiles, as if they were falling to pieces at the larger joints. As often as the driver rested them and brought them to a stand, with a wary "Wo-ho! so-ho-then!" the near leader violently shook his head and everything upon it--like an unusually emphatic horse, denying that the coach could be got up the hill. Whenever the leader made this rattle, the passenger started, as a nervous passenger might, and was disturbed in mind.
There was a steaming mist in all the hollows, and it had roamed in its forlornness up the hill, like an evil spirit, seeking rest and finding none. A clammy and intensely cold mist, it made its slow way through the air in ripples that visibly followed and overspread one another, as the waves of an unwholesome sea might do. It was dense enough to shut out everything from the light of the coach-lamps but these its own workings, and a few yards of road; and the reek of the labouring horses steamed into it, as if they had made it all.
Two other passengers, besides the one, were plodding up the hill by the side of the mail. All three were wrapped to the cheekbones and over the ears, and wore jack-boots. Not one of the three could have said, from anything he saw, what either of the other two was like; and each was hidden under almost as many wrappers from the eyes of the mind, as from the eyes of the body, of his two companions. In those days, travellers were very shy of being confidential on a short notice, for anybody on the road might be a robber or in league with robbers. As to the latter, when every posting-house and ale-house could produce somebody in "the Captain's" pay, ranging from the landlord to the lowest stable non-descript, it was the likeliest thing upon the cards. So the guard of the Dover mail thought to himself, that Friday night in November, one thousand seven hundred and seventy-five, lumbering up Shooter's Hill, as he stood on his own particular perch behind the mail, beating his feet, and keeping an eye and a hand on the arm-chest before him, where a loaded blunderbuss lay at the top of six or eight loaded horse-pistols, deposited on a substratum of cutlass.
The Dover mail was in its usual genial position that the guard suspected the passengers, the passengers suspected one another and the guard, they all suspected everybody else, and the coachman was sure of nothing but the horses; as to which cattle he could with a clear conscience have taken his oath on the two Testaments that they were not fit for the journey.
"Wo-ho!" said the coachman. "So, then! One more pull and you're at the top and be damned to you, for I have had trouble enough to get you to it!--Joe!"
"Halloa!" the guard replied.
"What o'clock do you make it, Joe?"
"Ten minutes, good, past eleven."
"My blood!" ejaculated the vexed coachman, "and not atop of Shooter's yet! Tst! Yah! Get on with you!"
The emphatic horse, cut short by the whip in a most decided negative, made a decided scramble for it, and the three other horses followed suit. Once more, the Dover mail struggled on, with the jack-boots of its passengers squashing along by its side. They had stopped when the coach stopped, and they kept close company with it. If any one of the three had had the hardihood to propose to another to walk on a little ahead into the mist and darkness, he would have put himself in a fair way of getting shot instantly as a highwayman.
The last burst carried the mail to the summit of the hill. The horses stopped to breathe again, and the guard got down to skid the wheel for the descent, and open the coach-door to let the passengers in.
"Tst! Joe!" cried the coachman in a warning voice, looking down from his box.
"What do you say, Tom?"
They both listened.
"I say a horse at a canter coming up, Joe."
"I say a horse at a gallop, Tom," returned the guard, leaving his hold of the door, and mounting nimbly to his place. "Gentlemen! In the king's name, all of you!"
With this hurried adjuration, he cocked his blunderbuss, and stood on the offensive.
The passenger booked by this history, was on the coach-step, getting in; the two other passengers were close behind him, and about to follow. He remained on the step, half in the coach and half out of; they remained in the road below him. They all looked from the coachman to the guard, and from the guard to the coachman, and listened. The coachman looked back and the guard looked back, and even the emphatic leader pricked up his ears and looked back, without contradicting.
The stillness consequent on the cessation of the rumbling and labouring of the coach, added to the stillness of the night, made it very quiet indeed. The panting of the horses communicated a tremulous motion to the coach, as if it were in a state of agitation. The hearts of the passengers beat loud enough perhaps to be heard; but at any rate, the quiet pause was audibly expressive of people out of breath, and holding the breath, and having the pulses quickened by expectation.
The sound of a horse at a gallop came fast and furiously up the hill.
"So-ho!" the guard sang out, as loud as he could roar. "Yo there! Stand! I shall fire!"
The pace was suddenly checked, and, with much splashing and floundering, a man's voice called from the mist, "Is that the Dover mail?"
"Never you mind what it is!" the guard retorted. "What are you?"
"Is that the Dover mail?"
"Why do you want to know?"
"I want a passenger, if it is."
"What passenger?"
"Mr. Jarvis Lorry."
Our booked passenger showed in a moment that it was his name. The guard, the coachman, and the two other passengers eyed him distrustfully.
"Keep where you are," the guard called to the voice in the mist, "because, if I should make a mistake, it could never be set right in your lifetime. Gentleman of the name of Lorry answer straight."
"What is the matter?" asked the passenger, then, with mildly quavering speech. "Who wants me? Is it Jerry?"
("I don't like Jerry's voice, if it is Jerry," growled the guard to himself. "He's hoarser than suits me, is Jerry.")
"Yes, Mr. Lorry."
"What is the matter?"
"A despatch sent after you from over yonder. T. and Co."
"I know this messenger, guard," said Mr. Lorry, getting down into the road--assisted from behind more swiftly than politely by the other two passengers, who immediately scrambled into the coach, shut the door, and pulled up the window. "He may come close; there's nothing wrong."
"I hope there ain't, but I can't make so 'Nation sure of that," said the guard, in gruff soliloquy. "Hallo you!"
"Well! And hallo you!" said Jerry, more hoarsely than before.
Original
"Come on at a footpace! d'ye mind me? And if you've got holsters to that saddle o' yourn, don't let me see your hand go nigh 'em. For I'm a devil at a quick mistake, and when I make one it takes the form of Lead. So now let's look at you."
The figures of a horse and rider came slowly through the eddying mist, and came to the side of the mail, where the passenger stood. The rider stooped, and, casting up his eyes at the guard, handed the passenger a small folded paper. The rider's horse was blown, and both horse and rider were covered with mud, from the hoofs of the horse to the hat of the man.
"Guard!" said the passenger, in a tone of quiet business confidence.
The watchful guard, with his right hand at the stock of his raised blunderbuss, his left at the barrel, and his eye on the horseman, answered curtly, "Sir."
"There is nothing to apprehend. I belong to Tellson's Bank. You must know Tellson's Bank in London. I am going to Paris on business. A crown to drink. I may read this?"
"If so be as you're quick, sir."
He opened it in the light of the coach-lamp on that side, and read--first to himself and then aloud: "'Wait at Dover for Mam'selle.' It's not long, you see, guard. Jerry, say that my answer was, Recalled to life."
Jerry started in his saddle. "That's a Blazing strange answer, too," said he, at his hoarsest.
"Take that message back, and they will know that I received this, as well as if I wrote. Make the best of your way. Good night."
With those words the passenger opened the coach-door and got in; not at all assisted by his fellow-passengers, who had expeditiously secreted their watches and purses in their boots, and were now making a general pretence of being asleep. With no more definite purpose than to escape the hazard of originating any other kind of action.
The coach lumbered on again, with heavier wreaths of mist closing round it as it began the descent. The guard soon replaced his blunderbuss in his arm-chest, and, having looked to the rest of its contents, and having looked to the supplementary pistols that he wore in his belt, looked to a smaller chest beneath his seat, in which there were a few smith's tools, a couple of torches, and a tinder-box. For he was furnished with that completeness that if the coach-lamps had been blown and stormed out, which did occasionally happen, he had only to shut himself up inside, keep the flint and steel sparks well off the straw, and get a light with tolerable safety and ease (if he were lucky) in five minutes.
"Tom!" softly over the coach roof.
"Hallo, Joe."
"Did you hear the message?"
"I did, Joe."
"What did you make of it, Tom?"
"Nothing at all, Joe."
"That's a coincidence, too," the guard mused, "for I made the same of it myself."
Jerry, left alone in the mist and darkness, dismounted meanwhile, not only to ease his spent horse, but to wipe the mud from his face, and shake the wet out of his hat-brim, which might be capable of holding about half a gallon. After standing with the bridle over his heavily-splashed arm, until the wheels of the mail were no longer within hearing and the night was quite still again, he turned to walk down the hill.
"After that there gallop from Temple Bar, old lady, I won't trust your fore-legs till I get you on the level," said this hoarse messenger, glancing at his mare. "'Recalled to life.' That's a Blazing strange message. Much of that wouldn't do for you, Jerry! I say, Jerry! You'd be in a Blazing bad way, if recalling to life was to come into fashion, Jerry!"

125
src/content/posts/example/A Tale of Two Cities-es.md
View file

@ -1,125 +0,0 @@
---
title: Una historia de dos ciudades
published: 1859-11-21
tags: ["Charles Dickens", "Literatura Clásica"]
lang: es
---
Era el camino de Dover el que se extendía, una noche de viernes a finales de noviembre, ante la primera de las personas con las que trata esta historia. El camino de Dover se extendía, para él, más allá del correo de Dover, mientras subía pesadamente por Shooter's Hill. Subió la colina a través del lodo junto al correo, como el resto de los pasajeros; no porque les apeteciera caminar en esas circunstancias, sino porque la colina, los arreos, el barro y el correo eran tan pesados que los caballos ya se habían detenido tres veces, además de una vez arrastrando el carruaje al otro lado de la carretera, con la intención amotinada de llevarlo de vuelta a Blackheath. Sin embargo, las riendas, el látigo, el cochero y la guardia, en conjunto, habían leído ese artículo de guerra que prohibía un propósito que, por lo demás, apoyaba firmemente el argumento de que algunos animales brutos están dotados de razón; y el tiro había capitulado y había vuelto a su deber.
Con la cabeza gacha y la cola temblorosa, se abrían paso a trompicones por el espeso barro, dando tumbos y tropezando entre un rato y otro, como si se desmoronaran por las articulaciones. Cada vez que el cochero les daba un descanso y los detenía, con un cauteloso "¡Guau! ¡Guau!", el que iba delante sacudía violentamente la cabeza y todo lo que llevaba encima, como un caballo inusualmente enfático, negando que el carruaje pudiera subir la colina. Cada vez que el cochero hacía este traqueteo, el pasajero se sobresaltaba, como podría hacerlo un pasajero nervioso, y se perturbaba mentalmente.
Había una niebla humeante en todas las hondonadas, y había vagado en su desolación colina arriba, como un espíritu maligno, buscando descanso sin encontrarlo. Una niebla húmeda e intensamente fría, se abría paso lentamente por el aire en ondas que se sucedían y se extendían visiblemente unas a otras, como podrían hacerlo las olas de un mar insalubre. Era lo suficientemente densa como para ocultar todo de la luz de los faroles del carruaje, salvo sus propios mecanismos y unos pocos metros de camino; y el hedor de los caballos al trabajar se filtraba en ella, como si ellos lo hubieran creado todo.
Otros dos pasajeros, además de uno, subían la colina junto al correo. Los tres iban abrigados hasta los pómulos y las orejas, y calzaban botas altas. Ninguno de los tres habría podido decir, por lo que vio, cómo era el otro; y cada uno estaba oculto bajo casi tantas vendas, tanto para la mente como para el cuerpo de sus dos compañeros. En aquellos tiempos, los viajeros eran muy reticentes a ser confidenciales con poca antelación, pues cualquiera en el camino podía ser un ladrón o estar en complicidad con ladrones. En cuanto a esto último, cuando cada casa de postas y taberna podía producir a alguien a sueldo de "Capitán", desde el posadero hasta el más insignificante empleado de cuadra, era lo más probable. Así pensó el guardia del correo de Dover aquella noche de viernes de noviembre de mil setecientos setenta y cinco, mientras subía pesadamente Shooter's Hill, de pie en su particular percha detrás del correo, golpeando los pies y manteniendo un ojo y una mano en el arcón que tenía delante, donde un trabuco cargado yacía encima de seis u ocho pistolas de caballo cargadas, depositadas sobre un sustrato de machete.
El correo de Dover estaba en su habitual y cordial situación: el guardia sospechaba de los pasajeros, los pasajeros sospechaban entre sí y del guardia, todos sospechaban de todos los demás, y el cochero no estaba seguro de nada excepto de los caballos; respecto de los cuales, con la conciencia tranquila, podía haber jurado bajo juramento sobre los dos Testamentos que no eran aptos para el viaje.
¡Guau! —dijo el cochero—. ¡Pues bien! ¡Un tirón más y llegarás arriba, y maldita sea, porque ya me costó bastante conseguir que llegaras! ¡Joe!
"¡Hola!" respondió el guardia.
"¿A qué hora lo dices, Joe?"
"Diez minutos, bien, pasadas las once."
—¡Mi sangre! —exclamó el cochero enfadado—. ¡Y aún no está en Shooter's! ¡Tst! ¡Sí! ¡Sigue!
El enfático caballo, interrumpido por el látigo en una rotunda negativa, se lanzó a por él, y los otros tres caballos lo imitaron. Una vez más, el correo de Dover avanzó con dificultad, con las botas de sus pasajeros apretujándose a su lado. Se habían detenido cuando el carruaje se detuvo, y lo siguieron de cerca. Si alguno de los tres hubiera tenido la osadía de proponerle a otro que caminara un poco más adelante, adentrándose en la niebla y la oscuridad, se habría arriesgado a ser fusilado al instante como salteador de caminos.
La última ráfaga llevó el correo a la cima de la colina. Los caballos se detuvieron para respirar de nuevo, y el guardia bajó para derrapar la rueda para el descenso y abrir la puerta del coche para que subieran los pasajeros.
—¡Tst! ¡Joe! —gritó el cochero con voz de advertencia, mirando hacia abajo desde su pescante.
"¿Qué dices, Tom?"
Ambos escucharon.
"Digo que viene un caballo al galope, Joe."
—¡Diga un caballo al galope, Tom! —respondió el guardia, soltando la puerta y subiendo ágilmente a su sitio—. ¡Caballeros! ¡En nombre del rey, todos!
Con este apresurado conjuro, amartilló su trabuco y pasó a la ofensiva.
El pasajero registrado en esta historia estaba en el escalón del coche, subiendo; los otros dos pasajeros lo seguían de cerca, a punto de seguirlo. Él permaneció en el escalón, medio dentro del coche y medio fuera; ellos permanecieron en la calle, debajo de él. Todos miraban del cochero al guardia, y del guardia al cochero, y escuchaban. El cochero miró hacia atrás, el guardia también, e incluso el enfático líder aguzó el oído y miró hacia atrás, sin contradecir.
El silencio que siguió al cesar el traqueteo y el esfuerzo del carruaje, sumado a la quietud de la noche, lo hacía realmente silencioso. El jadeo de los caballos transmitía un movimiento trémulo al carruaje, como si estuviera en estado de agitación. Los corazones de los pasajeros latían tan fuerte que quizá se oían; pero, en cualquier caso, la pausa silenciosa era claramente audible: gente sin aliento, conteniendo la respiración y con el pulso acelerado por la expectación.
El sonido de un caballo al galope llegó rápido y furioso colina arriba.
"¡So-ho!" gritó el guardia, tan fuerte como pudo. "¡Eh! ¡Prepárense! ¡Disparo!"
El ritmo se detuvo de repente y, entre muchos chapoteos y tropiezos, se escuchó una voz de hombre entre la niebla: "¿Es ese el correo de Dover?".
—¡No te preocupes por lo que sea! —replicó el guardia—. ¿Qué eres?
" ¿Es ese el correo de Dover?"
¿Por qué quieres saberlo?
"Quiero un pasajero, si lo hay."
"¿Qué pasajero?"
"El señor Jarvis Lorry."
Nuestro pasajero reservado demostró enseguida que ese era su nombre. El guardia, el cochero y los otros dos pasajeros lo miraron con desconfianza.
—Quédese donde está —gritó el guardia a la voz en la niebla—, porque si cometo un error, no podrá corregirlo en su vida. Caballero Lorry, responda con franqueza.
"¿Qué pasa?", preguntó el pasajero con voz ligeramente temblorosa. "¿Quién me busca? ¿Es Jerry?"
("No me gusta la voz de Jerry, si es Jerry", gruñó el guardia para sí mismo. "Jerry está más ronco de lo que me conviene").
"Sí, señor Lorry."
"¿Cuál es el problema?"
"Un despacho enviado tras de ti desde allá. T. y Cía."
"Conozco a este mensajero, guardia", dijo el Sr. Lorry, bajando a la carretera, asistido por detrás con más rapidez que cortesía por los otros dos pasajeros, quienes inmediatamente subieron al coche, cerraron la puerta y subieron la ventanilla. "Puede que se acerque; no pasa nada".
"Espero que no, pero no puedo asegurarlo", dijo el guardia en un brusco soliloquio. "¡Hola!"
—¡Bueno! ¡Y hola a ti! —dijo Jerry, más roncamente que antes.
Original
¡A paso de trote! ¿Te importa? Y si llevas fundas en esa silla, que no te las toque. Soy un demonio con los errores rápidos, y cuando los cometo, se convierten en plomo. Así que ahora, veámoste.
Las figuras de un caballo y su jinete se acercaron lentamente a través de la niebla arremolinada y se acercaron al costado del correo, donde se encontraba el pasajero. El jinete se agachó y, mirando al guardia, le entregó al pasajero un pequeño papel doblado. El caballo del jinete estaba azotado por el viento, y tanto el caballo como el jinete estaban cubiertos de barro, desde los cascos del caballo hasta el sombrero del hombre.
"¡Guardia!" dijo el pasajero, en un tono de tranquila confianza empresarial.
El guardia vigilante, con la mano derecha en la culata de su trabuco levantado, la izquierda en el cañón y la mirada fija en el jinete, respondió secamente: "Señor".
No hay nada que temer. Pertenezco al Banco Tellson. Debes conocer el Banco Tellson en Londres. Voy a París por negocios. Una corona para beber. ¿Puedo leer esto?
"Si es así, sea usted rápido, señor."
Lo abrió a la luz del farol del carruaje y leyó, primero para sí mismo y luego en voz alta: «'Espera en Dover a Mam'selle'. Ya falta poco, ¿ves, guardia? Jerry, dime que mi respuesta fue: « Regresé a la vida ».
Jerry se sobresaltó en su silla. "Esa también es una respuesta rarísima", dijo con la voz más ronca.
"Lleva ese mensaje de vuelta, y sabrán que lo recibí, como si lo hubiera escrito. Haz lo que puedas. Buenas noches."
Con esas palabras, el pasajero abrió la puerta del coche y subió; sin la menor ayuda de sus compañeros, quienes habían guardado rápidamente sus relojes y carteras en las botas y ahora fingían estar dormidos. Sin otro propósito que evitar cualquier otra acción.
El carruaje continuó su marcha pesadamente, rodeado por densas nubes de niebla al iniciar el descenso. El guardia pronto guardó su trabuco en el baúl y, tras revisar el resto de su contenido y las pistolas adicionales que llevaba en el cinturón, buscó un baúl más pequeño bajo su asiento, donde había algunas herramientas de herrero, un par de antorchas y un yesquero. Pues estaba tan bien equipado que si las farolas del carruaje se apagaban, lo que ocurría ocasionalmente, solo tenía que encerrarse dentro, mantener las chispas de pedernal y acero alejadas de la paja, y encender una luz con relativa seguridad y facilidad (con suerte) en cinco minutos.
"¡Tom!", gritó suavemente desde el techo del carruaje.
"Hola, Joe."
¿Escuchaste el mensaje?
"Lo hice, Joe."
"¿Qué opinas, Tom?"
"Nada en absoluto, Joe."
"Es una coincidencia también", reflexionó el guardia, "porque yo hice lo mismo".
Jerry, solo en la niebla y la oscuridad, desmontó mientras tanto, no solo para aliviar el cansancio de su caballo, sino también para limpiarse el barro de la cara y sacudirse la humedad del ala de su sombrero, que podría contener hasta medio galón. Tras permanecer de pie con la brida sobre su brazo salpicado, hasta que las ruedas de la cota de malla ya no se oían y la noche volvía a quedar en silencio, se giró para bajar la colina.
"Después de ese galope desde Temple Bar, anciana, no me fiaré de tus patas delanteras hasta que te ponga a la altura", dijo el ronco mensajero, mirando a su yegua. "'Revivido'. ¡Qué mensaje tan extraño! ¡Mucho de eso no te serviría, Jerry! ¡Te lo juro, Jerry! ¡Estarías en un aprieto si se pusiera de moda el revivir, Jerry!"

125
src/content/posts/example/A Tale of Two Cities-ru.md
View file

@ -1,125 +0,0 @@
---
title: A Tale of Two Cities
published: 1859-11-21
tags: ["Чарльз Диккенс", "Классическая литература"]
lang: ru
---
Это была дорога Дувра, которая лежала в пятницу вечером в конце ноября перед первым из тех, с кем связана эта история. Дорога Дувра лежала, как он считал, за почтой Дувра, когда она громыхала вверх по холму Шутера. Он шел вверх по холму по грязи рядом с почтой, как и остальные пассажиры; не потому, что они испытывали хоть малейшее удовольствие от пеших прогулок в данных обстоятельствах, а потому, что холм, и упряжь, и грязь, и почта были настолько тяжелы, что лошади уже трижды останавливались, кроме того, один раз они тащили карету по дороге с мятежным намерением отвезти ее обратно в Блэкхит. Вожжи, кнут, кучер и охранник, однако, вместе, прочитали тот военный устав, который запрещал цель, в противном случае решительно выступавшую в пользу аргумента, что некоторые грубые животные наделены Разумом; и упряжка капитулировала и вернулась к своим обязанностям.
С опущенными головами и дрожащими хвостами они пробирались сквозь густую грязь, барахтаясь и спотыкаясь между делом, как будто они распадались на куски в крупных суставах. Как только возница давал им отдохнуть и останавливал их с осторожным "У-хо! со-хо-то!", ближайший вожак яростно тряс головой и всем на ней - как необычно резвая лошадь, отрицая, что карету можно поднять на холм. Всякий раз, когда вожак издавал этот грохот, пассажир вздрагивал, как это может сделать нервный пассажир, и его разум был встревожен.
Во всех низменностях был дымящийся туман, и он бродил в своем одиночестве по холму, как злой дух, ища покоя и не находя его. Липкий и чрезвычайно холодный туман, он медленно пробирался по воздуху рябью, которая явно следовала и перекрывала друг друга, как волны нездорового моря. Он был достаточно плотным, чтобы закрыть все от света фонарей кареты, кроме своих собственных разработок и нескольких ярдов дороги; и вонь от трудящихся лошадей вливалась в него, как будто они все это создали.
Двое других пассажиров, кроме одного, брели вверх по холму рядом с почтой. Все трое были закутаны до скул и ушей и носили ботфорты. Ни один из троих не мог бы сказать, исходя из того, что он видел, как выглядел любой из двух других; и каждый был скрыт почти под таким же количеством оберток от глаз разума, как и от глаз тела, своих двух спутников. В те дни путешественники очень стеснялись быть конфиденциальными в короткие сроки, поскольку любой на дороге мог оказаться грабителем или в сговоре с грабителями. Что касается последнего, то когда каждая почтовая станция и пивная могли выдать кого-то на жалованье «капитана», начиная от землевладельца и заканчивая самым низшим конюшенным неописуемым, это было наиболее вероятным вариантом на картах. Так думал про себя охранник Дуврской почты в тот пятничный вечер ноября тысяча семьсот семьдесят пятого года, поднимаясь на Шутерс-Хилл и стоя на своем особом насесте позади почты, топая ногами и не спуская глаз и руки с сундука перед собой, где поверх шести или восьми заряженных конских пистолетов, уложенных на основание из абордажной сабли, лежал заряженный мушкетон.
Дуврская почта находилась в своем обычном благодушном положении: кондуктор подозревал пассажиров, пассажиры подозревали друг друга и кондуктора, все они подозревали всех остальных, а кучер не был уверен ни в чем, кроме лошадей; относительно же этого скота он мог с чистой совестью поклясться на двух завещаниях, что он не годен для путешествия.
«Ух ты!» — сказал кучер. «Ну, вот так! Еще один рывок, и ты наверху, и будь ты проклят, ведь мне пришлось изрядно помучиться, чтобы доставить тебя туда! Джо!»
«Алло!» — ответил охранник.
«Во сколько часов ты приедешь, Джо?»
«Десять минут, хорошо, двенадцатый час».
«Кровь моя!» — воскликнул раздраженный кучер, — «и на Шутера еще не наступил! Тсс! Да! Давай, иди!»
Решительная лошадь, резко остановленная кнутом в самом решительном отрицании, решительно рванулась к нему, и три другие лошади последовали ее примеру. И снова почта Дувра двинулась вперед, а сапоги пассажиров топали по ее бокам. Они остановились, когда остановилась карета, и держались за нее в тесном контакте. Если бы кто-нибудь из троих имел наглость предложить другому пройти немного вперед в туман и темноту, он бы поставил себя под удар, как разбойник.
Последний рывок доставил почту на вершину холма. Лошади остановились, чтобы снова перевести дух, а кондуктор спустился, чтобы затормозить колесо для спуска и открыть дверь кареты, чтобы впустить пассажиров.
«Тсс! Джо!» — крикнул кучер предостерегающим голосом, глядя вниз со своих козлов.
«Что ты скажешь, Том?»
Они оба слушали.
«Я говорю, что приближается лошадь, скачущая галопом, Джо».
«Скажи, что лошадь скачет, Том», — ответил стражник, отпуская дверь и проворно поднимаясь на свое место. «Джентльмены! Именем короля, все вы!»
С этим поспешным заклинанием он взвел курок своего мушкетона и перешел в наступление.
Пассажир, забронированный этой историей, был на ступеньке кареты, садясь; двое других пассажиров были близко позади него и собирались последовать за ним. Он оставался на ступеньке, наполовину в карете, наполовину вне ее; они оставались на дороге под ним. Все они смотрели с кучера на кондуктора, и с кондуктора на кучера, и слушали. Кучер оглянулся, и кондуктор оглянулся, и даже решительный лидер навострил уши и оглянулся, не противореча.
Тишина, наступившая после прекращения грохота и работы кареты, в сочетании с тишиной ночи, сделала ее действительно очень тихой. Тряска лошадей сообщала дрожь карете, как будто она находилась в состоянии волнения. Сердца пассажиров бились достаточно громко, чтобы их можно было услышать; но, во всяком случае, тихая пауза была отчетливо слышима, когда люди запыхались, затаили дыхание и пульс их учащался от ожидания.
С холма быстро и яростно доносился звук скачущей лошади.
«Со-хо!» — запел охранник, как можно громче. «Эй, там! Стоять! Я буду стрелять!»
Внезапно движение замедлилось, и из тумана, с шумом брызг и толчками, послышался мужской голос: «Это почта из Дувра?»
«Неважно, что это такое!» — парировал охранник. «Кто ты?»
« Это почта из Дувра?»
«Зачем вам это знать?»
«Мне нужен пассажир, если это так».
«Какой пассажир?»
«Мистер Джарвис Лорри».
Наш забронированный пассажир в мгновение ока показал, что это его имя. Кондуктор, кучер и двое других пассажиров недоверчиво посмотрели на него.
«Оставайтесь на месте», — крикнул охранник голосу из тумана, — «потому что, если я совершу ошибку, ее уже никогда не исправить при вашей жизни. Джентльмен по имени Лорри, отвечайте прямо».
«В чем дело?» — спросил пассажир, слегка дрожащим голосом. «Кто меня хочет? Это Джерри?»
(«Мне не нравится голос Джерри, если это Джерри», — проворчал себе под нос охранник. «Он более хриплый, чем мне подходит, этот Джерри».)
«Да, мистер Лорри».
"В чем дело?"
«Вам прислали депешу оттуда. Т. и компания».
«Я знаю этого посыльного, охранник», — сказал мистер Лорри, спускаясь на дорогу, — ему сзади скорее быстро, чем вежливо помогали два других пассажира, которые тут же влезли в карету, закрыли дверь и подняли окно. «Он может подойти близко; ничего страшного».
«Надеюсь, что нет, но я не могу быть в этом настолько уверен», — грубо сказал охранник. «Алло!»
«Ну! И тебе привет!» — сказал Джерри, еще хрипло, чем прежде.
Оригинал
«Давай шагом! Ты не против? И если у тебя есть кобуры к седлу, не показывай мне, как ты приближаешь к ним руку. Потому что я дьявольски быстро ошибаюсь, и когда я делаю ошибку, она принимает форму свинца. Так что теперь давай посмотрим на тебя».
Фигуры лошади и всадника медленно пробивались сквозь клубящийся туман и приближались к стороне почты, где стоял пассажир. Всадник наклонился и, бросив взгляд на кондуктора, протянул пассажиру небольшую сложенную бумажку. Лошадь всадника была продуваема, и лошадь и всадник были покрыты грязью, от копыт лошади до шляпы человека.
«Охрана!» — сказал пассажир тоном спокойной деловой уверенности.
Бдительный стражник, держа правую руку на прикладе поднятого мушкетона, левую на стволе и не сводя глаз с всадника, коротко ответил: «Сэр».
«Нечего опасаться. Я принадлежу банку Теллсона. Вы должны знать банк Теллсона в Лондоне. Я еду в Париж по делам. Крона на выпивку. Могу я это прочитать?»
«Если так, то поторопитесь, сэр».
Он открыл его в свете каретного фонаря с той стороны и прочитал — сначала про себя, а потом вслух: «Жди в Дувре Мамзель». Видишь ли, осталось недолго, стражник. Джерри, скажи, что мой ответ был: « Возвращен к жизни ».
Джерри вздрогнул в седле. «Это тоже чертовски странный ответ», — сказал он, охрипнув.
«Возьми это сообщение обратно, и они поймут, что я его получил, а также если бы я его написал. Постарайся как можно лучше. Спокойной ночи».
С этими словами пассажир открыл дверь кареты и сел в нее; без всякой помощи со стороны своих попутчиков, которые поспешно спрятали свои часы и кошельки в сапогах и теперь делали вид, что спят. Без какой-либо определенной цели, кроме как избежать опасности инициировать какие-либо другие действия.
Карета снова двинулась вперед, и более тяжелые клубы тумана сомкнулись вокруг нее, когда она начала спускаться. Кондуктор вскоре вернул свой мушкетон в нагрудник и, осмотрев остальное его содержимое и дополнительные пистолеты, которые он носил на поясе, посмотрел на меньший сундук под сиденьем, в котором было несколько кузнечных инструментов, пара факелов и трутница. Ибо он был снабжен такой полнотой, что если бы фонари кареты задуло и вынесло наружу, что иногда случалось, ему оставалось только запереться внутри, держать искры кремня и стали подальше от соломы и получить свет с приемлемой безопасностью и легкостью (если повезет) за пять минут.
«Том!» — тихо прозвучало над крышей кареты.
«Привет, Джо».
«Вы слышали сообщение?»
«Да, Джо».
«Что ты об этом думаешь, Том?»
«Ничего, Джо».
«Это тоже совпадение», — размышлял охранник, — «потому что я сам пришел к такому же выводу».
Джерри, оставшись один в тумане и темноте, спешился тем временем, не только чтобы облегчить усталость лошади, но и чтобы стереть грязь с лица и вытрясти влагу из полей шляпы, которые могли вместить около половины галлона. Постояв с уздечкой на сильно забрызганной руке, пока колеса почтовой кареты не скрылись из виду и ночь снова не стала совсем тихой, он повернулся, чтобы спуститься с холма.
"После этого галопа из Темпл-Бара, старушка, я не буду доверять твоим передним ногам, пока не выведу тебя на ровную дорогу", - сказал этот хриплый посланник, взглянув на свою кобылу. ""Возвращен к жизни". Это чертовски странное послание. Многое из этого не подойдет тебе, Джерри! Я говорю, Джерри! Ты будешь чертовски плох, если возвращение к жизни войдет в моду, Джерри!"

90
src/content/posts/example/Jane Eyre-en.md
View file

@ -1,90 +0,0 @@
---
title: Jane Eyre
published: 1847-10-16
tags: ["Charlotte Brontë", "Classic Literature"]
lang: en
---
There was no possibility of taking a walk that day. We had been wandering, indeed, in the leafless shrubbery an hour in the morning; but since dinner (Mrs. Reed, when there was no company, dined early) the cold winter wind had brought with it clouds so sombre, and a rain so penetrating, that further out-door exercise was now out of the question.
I was glad of it: I never liked long walks, especially on chilly afternoons: dreadful to me was the coming home in the raw twilight, with nipped fingers and toes, and a heart saddened by the chidings of Bessie, the nurse, and humbled by the consciousness of my physical inferiority to Eliza, John, and Georgiana Reed.
The said Eliza, John, and Georgiana were now clustered round their mama in the drawing-room: she lay reclined on a sofa by the fireside, and with her darlings about her (for the time neither quarrelling nor crying) looked perfectly happy. Me, she had dispensed from joining the group; saying, "She regretted to be under the necessity of keeping me at a distance; but that until she heard from Bessie, and could discover by her own observation, that I was endeavouring in good earnest to acquire a more sociable and childlike disposition, a more attractive and sprightly manner—something lighter, franker, more natural, as it were—she really must exclude me from privileges intended only for contented, happy, little children."
"What does Bessie say I have done?" I asked.
"Jane, I don't like cavillers or questioners; besides, there is something truly forbidding in a child taking up her elders in that manner. Be seated somewhere; and until you can speak pleasantly, remain silent."
A breakfast-room adjoined the drawing-room, I slipped in there. It contained a bookcase: I soon possessed myself of a volume, taking care that it should be one stored with pictures. I mounted into the window-seat: gathering up my feet, I sat cross-legged, like a Turk; and, having drawn the red moreen curtain nearly close, I was shrined in double retirement.
Folds of scarlet drapery shut in my view to the right hand; to the left were the clear panes of glass, protecting, but not separating me from the drear November day. At intervals, while turning over the leaves of my book, I studied the aspect of that winter afternoon. Afar, it offered a pale blank of mist and cloud; near a scene of wet lawn and storm-beat shrub, with ceaseless rain sweeping away wildly before a long and lamentable blast.
I returned to my book—Bewick's History of British Birds: the letterpress thereof I cared little for, generally speaking; and yet there were certain introductory pages that, child as I was, I could not pass quite as a blank. They were those which treat of the haunts of sea-fowl; of "the solitary rocks and promontories" by them only inhabited; of the coast of Norway, studded with isles from its southern extremity, the Lindeness, or Naze, to the North Cape—
"Where the Northern Ocean, in vast whirls, Boils round the naked, melancholy isles Of farthest Thule; and the Atlantic surge Pours in among the stormy Hebrides."
Nor could I pass unnoticed the suggestion of the bleak shores of Lapland, Siberia, Spitzbergen, Nova Zembla, Iceland, Greenland, with "the vast sweep of the Arctic Zone, and those forlorn regions of dreary space,—that reservoir of frost and snow, where firm fields of ice, the accumulation of centuries of winters, glazed in Alpine heights above heights, surround the pole, and concentre the multiplied rigours of extreme cold." Of these death-white realms I formed an idea of my own: shadowy, like all the half-comprehended notions that float dim through children's brains, but strangely impressive. The words in these introductory pages connected themselves with the succeeding vignettes, and gave significance to the rock standing up alone in a sea of billow and spray; to the broken boat stranded on a desolate coast; to the cold and ghastly moon glancing through bars of cloud at a wreck just sinking.
I cannot tell what sentiment haunted the quite solitary churchyard, with its inscribed headstone; its gate, its two trees, its low horizon, girdled by a broken wall, and its newly-risen crescent, attesting the hour of eventide.
The two ships becalmed on a torpid sea, I believed to be marine phantoms.
The fiend pinning down the thief's pack behind him, I passed over quickly: it was an object of terror.
So was the black horned thing seated aloof on a rock, surveying a distant crowd surrounding a gallows.
Each picture told a story; mysterious often to my undeveloped understanding and imperfect feelings, yet ever profoundly interesting: as interesting as the tales Bessie sometimes narrated on winter evenings, when she chanced to be in good humour; and when, having brought her ironing-table to the nursery hearth, she allowed us to sit about it, and while she got up Mrs. Reed's lace frills, and crimped her nightcap borders, fed our eager attention with passages of love and adventure taken from old fairy tales and other ballads; or (as at a later period I discovered) from the pages of Pamela, and Henry, Earl of Moreland.
With Bewick on my knee, I was then happy: happy at least in my way. I feared nothing but interruption, and that came too soon. The breakfast-room door opened.
"Boh! Madam Mope!" cried the voice of John Reed; then he paused: he found the room apparently empty.
"Where the dickens is she!" he continued. "Lizzy! Georgy! (calling to his sisters) Joan is not here: tell mama she is run out into the rain—bad animal!"
"It is well I drew the curtain," thought I; and I wished fervently he might not discover my hiding-place: nor would John Reed have found it out himself; he was not quick either of vision or conception; but Eliza just put her head in at the door, and said at once—
"She is in the window-seat, to be sure, Jack."
And I came out immediately, for I trembled at the idea of being dragged forth by the said Jack.
"What do you want?" I asked, with awkward diffidence.
"Say, 'What do you want, Master Reed?'" was the answer. "I want you to come here;" and seating himself in an arm-chair, he intimated by a gesture that I was to approach and stand before him.
John Reed was a schoolboy of fourteen years old; four years older than I, for I was but ten: large and stout for his age, with a dingy and unwholesome skin; thick lineaments in a spacious visage, heavy limbs and large extremities. He gorged himself habitually at table, which made him bilious, and gave him a dim and bleared eye and flabby cheeks. He ought now to have been at school; but his mama had taken him home for a month or two, "on account of his delicate health." Mr. Miles, the master, affirmed that he would do very well if he had fewer cakes and sweetmeats sent him from home; but the mother's heart turned from an opinion so harsh, and inclined rather to the more refined idea that John's sallowness was owing to over-application and, perhaps, to pining after home.
John had not much affection for his mother and sisters, and an antipathy to me. He bullied and punished me; not two or three times in the week, nor once or twice in the day, but continually: every nerve I had feared him, and every morsel of flesh in my bones shrank when he came near. There were moments when I was bewildered by the terror he inspired, because I had no appeal whatever against either his menaces or his inflictions; the servants did not like to offend their young master by taking my part against him, and Mrs. Reed was blind and deaf on the subject: she never saw him strike or heard him abuse me, though he did both now and then in her very presence, more frequently, however, behind her back.
Habitually obedient to John, I came up to his chair: he spent some three minutes in thrusting out his tongue at me as far as he could without damaging the roots: I knew he would soon strike, and while dreading the blow, I mused on the disgusting and ugly appearance of him who would presently deal it. I wonder if he read that notion in my face; for, all at once, without speaking, he struck suddenly and strongly. I tottered, and on regaining my equilibrium retired back a step or two from his chair.
"That is for your impudence in answering mama awhile since," said he, "and for your sneaking way of getting behind curtains, and for the look you had in your eyes two minutes since, you rat!"
Accustomed to John Reed's abuse, I never had an idea of replying to it; my care was how to endure the blow which would certainly follow the insult.
"What were you doing behind the curtain?" he asked.
"I was reading."
"Show the book."
I returned to the window and fetched it thence.
"You have no business to take our books; you are a dependent, mama says; you have no money; your father left you none; you ought to beg, and not to live here with gentlemen's children like us, and eat the same meals we do, and wear clothes at our mama's expense. Now, I'll teach you to rummage my bookshelves: for they are mine; all the house belongs to me, or will do in a few years. Go and stand by the door, out of the way of the mirror and the windows."
I did so, not at first aware what was his intention; but when I saw him lift and poise the book and stand in act to hurl it, I instinctively started aside with a cry of alarm: not soon enough, however; the volume was flung, it hit me, and I fell, striking my head against the door and cutting it. The cut bled, the pain was sharp: my terror had passed its climax; other feelings succeeded.
"Wicked and cruel boy!" I said. "You are like a murderer—you are like a slave-driver—you are like the Roman emperors!"
I had read Goldsmith's History of Rome, and had formed my opinion of Nero, Caligula, etc. Also I had drawn parallels in silence, which I never thought thus to have declared aloud.
"What! what!" he cried. "Did she say that to me? Did you hear her, Eliza and Georgiana? Won't I tell mama? but first—"
He ran headlong at me: I felt him grasp my hair and my shoulder: he had closed with a desperate thing. I really saw in him a tyrant, a murderer. I felt a drop or two of blood from my head trickle down my neck, and was sensible of somewhat pungent suffering: these sensations for the time predominated over fear, and I received him in frantic sort. I don't very well know what I did with my hands, but he called me "Rat! Rat!" and bellowed out aloud. Aid was near him: Eliza and Georgiana had run for Mrs. Reed, who was gone upstairs: she now came upon the scene, followed by Bessie and her maid Abbot. We were parted: I heard the words—
"Dear! dear! What a fury to fly at Master John!"
"Did ever anybody see such a picture of passion!"
Then Mrs. Reed subjoined—
"Take her away to the red-room, and lock her in there." Four hands were immediately laid upon me, and I was borne upstairs.

90
src/content/posts/example/Jane Eyre-es.md
View file

@ -1,90 +0,0 @@
---
title: Jane Eyre
published: 1847-10-16
tags: ["Charlotte Brontë", "Literatura Clásica"]
lang: es
---
No había posibilidad de dar un paseo ese día. Habíamos estado vagando, de hecho, entre los arbustos sin hojas una hora por la mañana; pero desde la cena (la Sra. Reed, cuando no había visitas, cenaba temprano), el frío viento invernal había traído consigo nubes tan sombrías y una lluvia tan penetrante que ya no era posible seguir haciendo ejercicio al aire libre.
Me alegré de ello: nunca me gustaron las caminatas largas, especialmente en las tardes frías: terrible para mí era volver a casa en el crudo crepúsculo, con los dedos de las manos y de los pies mordidos y un corazón entristecido por los regaños de Bessie, la enfermera, y humillado por la conciencia de mi inferioridad física ante Eliza, John y Georgiana Reed.
Los susodichos Eliza, John y Georgiana estaban ahora reunidos alrededor de su mamá en la sala. Ella yacía reclinada en un sofá junto a la chimenea, y con sus pequeños a su alrededor (por el momento, sin pelearse ni llorar), parecía completamente feliz. A mí me había dispensado de unirme al grupo, diciendo: «Lamentaba tener que mantenerme a distancia; pero hasta que tuviera noticias de Bessie y descubriera por sí misma que me estaba esforzando denodadamente por adquirir un carácter más sociable e infantil, un comportamiento más atractivo y vivaz —algo más ligero, más franco, más natural, por así decirlo—, debía excluirme de los privilegios reservados solo para niños pequeños, felices y contentos».
"¿Qué dice Bessie que he hecho?" pregunté.
—Jane, no me gustan los que discuten ni los que preguntan; además, es realmente intimidante que una niña se meta con sus mayores de esa manera. Siéntate en algún lugar; y hasta que puedas hablar con amabilidad, guarda silencio.
Un comedor contiguo al salón, y allí me colé. Contenía una estantería: pronto me hice con un volumen, procurando que estuviera lleno de cuadros. Me subí al alféizar de la ventana; encogí los pies y me senté con las piernas cruzadas, como un turco; y, tras correr casi por completo la cortina roja de morera, me refugié en un doble retiro.
A la derecha, los pliegues de un cortinaje escarlata se cerraban ante mi vista; a la izquierda, los cristales transparentes me protegían, pero no me separaban, del gris día de noviembre. A intervalos, mientras hojeaba mi libro, estudiaba el aspecto de aquella tarde invernal. A lo lejos, ofrecía un pálido vacío de niebla y nubes; cerca, un paisaje de césped mojado y arbustos azotados por la tormenta, con una lluvia incesante que azotaba violentamente en una ráfaga larga y lamentable.
Volví a mi libro, la Historia de las Aves Británicas de Bewick: su impresión me interesaba poco, en general; y sin embargo, había ciertas páginas introductorias que, a pesar de mi infancia, no podía dejar en blanco. Eran las que tratan de los lugares frecuentados por las aves marinas; de las rocas y promontorios solitarios habitados únicamente por ellas; de la costa de Noruega, salpicada de islas desde su extremo sur, el Lindeness o Naze, hasta el Cabo Norte.
"Donde el Océano del Norte, en vastos remolinos, hierve alrededor de las islas desnudas y melancólicas de la lejana Thule; y la oleada del Atlántico se vierte entre las tormentosas Hébridas."
Tampoco pude pasar desapercibida la sugerencia de las desoladas costas de Laponia, Siberia, Spitzbergen, Nueva Zelandia, Islandia, Groenlandia, con «la vasta extensión de la Zona Ártica y esas regiones desoladas de espacio lúgubre, esa reserva de escarcha y nieve, donde firmes campos de hielo, la acumulación de siglos de inviernos, vidriados en alturas alpinas sobre las alturas, rodean el polo y concentran los rigores multiplicados del frío extremo». De estos reinos de un blanco mortal me formé una idea propia: sombría, como todas las nociones a medias que flotan vagas en la mente de los niños, pero extrañamente impresionante. Las palabras de estas páginas introductorias se conectaban con las viñetas posteriores y daban significado a la roca que se alzaba solitaria en un mar de olas y espuma; al barco roto varado en una costa desolada; a la luna fría y espectral que miraba a través de las barras de nubes a un naufragio que se hundía.
No puedo decir qué sentimiento rondaba el solitario cementerio, con su lápida inscrita, su puerta, sus dos árboles, su horizonte bajo, rodeado por un muro roto, y su media luna recién surgida, que atestiguaba la hora del atardecer.
Los dos barcos estaban en calma en un mar enturbiado; creí que eran fantasmas marinos.
Pasé rápidamente por encima del demonio que tenía acorralado el morral del ladrón: era un objeto de terror.
Así estaba la cosa de cuernos negros sentada apartada sobre una roca, vigilando a una multitud distante que rodeaba una horca.
Cada cuadro contaba una historia; misteriosa a menudo para mi entendimiento subdesarrollado y mis sentimientos imperfectos, pero siempre profundamente interesante: tan interesante como los cuentos que Bessie a veces narraba en las tardes de invierno, cuando por casualidad estaba de buen humor; y cuando, habiendo traído su mesa de planchar al hogar del cuarto de los niños, nos permitía sentarnos a su alrededor, y mientras ella levantaba los volantes de encaje de la Sra. Reed y rizaba los bordes de su gorro de dormir, alimentaba nuestra ávida atención con pasajes de amor y aventuras tomados de viejos cuentos de hadas y otras baladas; o (como descubrí en un período posterior) de las páginas de Pamela y Henry, conde de Moreland.
Con Bewick sobre mis rodillas, me sentí feliz: feliz al menos a mi manera. Solo temía una interrupción, y esta llegó demasiado pronto. La puerta del comedor se abrió.
—¡Boh! ¡Señora Mope! —gritó la voz de John Reed; luego se detuvo: encontró la habitación aparentemente vacía.
¡Dónde demonios está! —continuó—. ¡Lizzy! ¡Georgy! (llamando a sus hermanas) ¡Joan no está! ¡Dile a mamá que la han echado a la lluvia! ¡Qué mala fiera!
"Menos mal que corrí la cortina", pensé, y deseé fervientemente que no descubriera mi escondite; ni John Reed lo habría descubierto él mismo; no era rápido de vista ni de concepción; pero Eliza asomó la cabeza por la puerta y dijo de inmediato:
"Ella está en el asiento de la ventana, sin duda, Jack."
Y salí inmediatamente, pues temblaba ante la idea de ser arrastrado por el susodicho Jack.
"¿Qué quieres?" pregunté con cierta timidez.
"Dígame, ¿qué desea, Maestro Reed?", fue la respuesta. "Quiero que venga aquí"; y, sentándose en un sillón, me indicó con un gesto que me acercara y me colocara frente a él.
John Reed era un colegial de catorce años; cuatro años mayor que yo, pues solo tenía diez: grande y corpulento para su edad, con una piel deslucida y enfermiza; rasgos gruesos en un rostro espacioso, miembros robustos y extremidades anchas. Comía atiborrándose habitualmente, lo que le producía bilis, le daba una mirada opaca y legañosa y mejillas flácidas. Debería haber estado en la escuela; pero su madre lo había llevado a casa durante un mes o dos, «debido a su delicada salud». El Sr. Miles, el profesor, afirmó que le iría muy bien si le enviaran menos pasteles y dulces de casa; pero el corazón de la madre se apartó de una opinión tan dura y se inclinó más bien a la idea más refinada de que la palidez de John se debía a su exceso de dedicación y, quizás, a la añoranza del hogar.
John no sentía mucho afecto por su madre ni por sus hermanas, y sí antipatía por mí. Me intimidaba y me castigaba; no dos o tres veces por semana, ni una o dos veces al día, sino continuamente: le temía hasta el último nervio, y cada trocito de carne de mis huesos se encogía con su presencia. Había momentos en que me desconcertaba el terror que inspiraba, porque no tenía ningún recurso contra sus amenazas ni sus castigos; a los sirvientes no les gustaba ofender a su joven amo poniéndose de mi parte en su contra, y la señora Reed era ciega y sorda al respecto: nunca lo vio golpearme ni lo oyó insultarme, aunque lo hacía de vez en cuando en su presencia, y con más frecuencia, sin embargo, a sus espaldas.
Obedeciendo siempre a John, me acerqué a su silla. Pasó unos tres minutos sacando la lengua hacia mí lo más lejos que pudo sin dañarme las raíces. Sabía que pronto atacaría, y mientras temía el golpe, cavilaba sobre el aspecto repugnante y feo de quien pronto lo asestaría. Me pregunto si leyó esa idea en mi rostro; pues, de repente, sin decir palabra, golpeó repentina y fuertemente. Me tambaleé, y al recuperar el equilibrio, retrocedí un par de pasos de su silla.
"Eso es por tu descaro al responderle a mamá hace un rato", dijo, "y por tu manera furtiva de meterte detrás de las cortinas, y por la mirada que tenías en los ojos hace dos minutos, ¡rata!"
Acostumbrado a los insultos de John Reed, nunca tuve idea de cómo responderles; mi preocupación era cómo soportar el golpe que seguramente seguiría al insulto.
"¿Qué hacías detrás de la cortina?" preguntó.
"Estaba leyendo."
"Muestra el libro."
Regresé a la ventana y lo recogí de allí.
No tienes por qué llevarte nuestros libros; eres una dependiente, dice mamá; no tienes dinero; tu padre no te dejó nada; deberías mendigar, y no vivir aquí con hijos de caballeros como nosotros, ni comer lo mismo que nosotros ni vestirte a costa de mamá. Ahora te enseñaré a rebuscar en mis estanterías: porque son mías; toda la casa me pertenece, o me pertenecerá dentro de unos años. Ve y quédate junto a la puerta, lejos del espejo y las ventanas.
Así lo hice, sin darme cuenta al principio de sus intenciones; pero cuando lo vi levantar y equilibrar el libro, a punto de lanzarlo, instintivamente me aparté con un grito de alarma. Pero no fue lo suficientemente rápido; el volumen salió volando, me golpeó y caí, golpeándome la cabeza contra la puerta y cortándome. El corte sangró, el dolor fue agudo: mi terror había pasado su clímax; otros sentimientos lo sucedieron.
"¡Niño malvado y cruel!", dije. "¡Eres como un asesino, como un capataz, como los emperadores romanos!"
Había leído la Historia de Roma de Goldsmith y me había formado una opinión sobre Nerón, Calígula, etc. También había establecido paralelismos en silencio que nunca pensé que declararía en voz alta.
¡Qué! ¡Qué! —gritó—. ¿Me dijo eso? ¿La oyeron, Eliza y Georgiana? ¿No se lo voy a decir a mamá? Pero primero...
Corrió hacia mí de cabeza: sentí que me agarraba del pelo y del hombro; había cerrado con una furia desesperada. Realmente vi en él a un tirano, a un asesino. Sentí una o dos gotas de sangre de mi cabeza correr por mi cuello, y experimenté un dolor punzante; estas sensaciones, por el momento, predominaron sobre el miedo, y lo recibí frenéticamente. No recuerdo muy bien qué hice con las manos, pero me llamó "¡Rata! ¡Rata!" y bramó a gritos. Había ayuda cerca de él: Eliza y Georgiana habían corrido a buscar a la Sra. Reed, que había subido las escaleras; ella apareció en escena, seguida de Bessie y su doncella Abbot. Nos separamos: escuché las palabras...
—¡Dios mío! ¡Dios mío! ¡Qué furia lanzarse contra el amo John!
"¿Alguien ha visto jamás una imagen de pasión como ésta?"
Entonces la señora Reed añadió:
"Llévenla a la habitación roja y enciérrenla allí." Inmediatamente, cuatro manos me agarraron y me llevaron escaleras arriba.

90
src/content/posts/example/Jane Eyre-ru.md
View file

@ -1,90 +0,0 @@
---
title: Джейн Эйр
published: 1847-10-16
tags: ["Шарлотта Бронте", "Классическая литература"]
lang: en
---
В тот день не было возможности прогуляться. Мы, правда, целый час бродили по безлистным кустам утром; но после обеда (миссис Рид, когда не было гостей, обедала рано) холодный зимний ветер принес с собой такие мрачные облака и такой пронизывающий дождь, что о дальнейших прогулках на свежем воздухе не могло быть и речи.
Я была этому рада: я никогда не любила долгих прогулок, особенно в холодные дни; для меня было ужасно возвращаться домой в сырых сумерках, с обколотыми пальцами рук и ног, с сердцем, опечаленным упреками Бесси, медсестры, и смиренным сознанием своей физической неполноценности по сравнению с Элизой, Джоном и Джорджианой Рид.
Упомянутые Элиза, Джон и Джорджиана теперь столпились вокруг своей мамы в гостиной: она лежала, откинувшись на диване у камина, и со своими любимцами вокруг нее (в то время не ссорившимися и не плачущими) выглядела совершенно счастливой. Меня она уклонила от присоединения к группе, говоря: «Она сожалеет, что вынуждена держать меня на расстоянии; но пока она не услышит от Бесси и не сможет убедиться собственными наблюдениями, что я всерьез стремлюсь приобрести более общительный и детский нрав, более привлекательные и живые манеры — что-то более легкое, более откровенное, более естественное, так сказать, — она действительно должна лишить меня привилегий, предназначенных только для довольных, счастливых маленьких детей».
«Что, по словам Бесси, я сделал?» — спросил я.
«Джейн, я не люблю придирчивых и задающих вопросы; кроме того, есть что-то действительно отталкивающее в том, что ребенок так обращается со старшими. Сядь где-нибудь и, пока не сможешь говорить вежливо, молчи».
К гостиной примыкала комната для завтрака, я проскользнул туда. Там стоял книжный шкаф: вскоре я завладел томом, позаботившись, чтобы он был заполнен картинками. Я взобрался на подоконник: подобрав ноги, я сел, скрестив ноги, как турок; и, почти задернув красную занавеску moreen, я погрузился в двойное уединение.
Складки алой драпировки закрывали мне вид справа; слева были прозрачные стекла, защищавшие, но не отделявшие меня от унылого ноябрьского дня. Время от времени, перелистывая страницы своей книги, я изучал вид того зимнего дня. Вдали он предлагал бледную пустоту тумана и облаков; вблизи вид на мокрую лужайку и побитый бурей кустарник, с непрекращающимся дождем, дико сметающим перед долгим и плачевным порывом ветра.
Я вернулся к своей книге — «История британских птиц» Бьюика: ее печатный текст меня, в общем-то, мало интересовал; и все же там были некоторые вводные страницы, которые я, будучи ребенком, не мог пропустить как пустые. Это были те, где речь шла о местах обитания морских птиц; об «уединенных скалах и мысах», где обитают только они; о побережье Норвегии, усеянном островами от южной оконечности, Линденесса, или Назе, до Северного мыса —
«Где Северный океан, в огромных водоворотах, Кипит вокруг голых, меланхоличных островов Дальней Туле; и Атлантический прилив Вливается среди бурных Гебридских островов».
Не мог я не заметить намека на суровые берега Лапландии, Сибири, Шпицбергена, Новой Земли, Исландии, Гренландии, с «огромным размахом Арктической зоны и этими заброшенными регионами унылого пространства, — этого резервуара мороза и снега, где твердые ледяные поля, накопленные веками зим, застывшие в альпийских высотах над высотами, окружают полюс и концентрируют умноженные суровости экстремального холода». Об этих мертвенно-белых царствах я сформировал собственную идею: призрачную, как все полуосознанные понятия, которые смутно проплывают в детских мозгах, но странно впечатляющую. Слова на этих вводных страницах связывались с последующими виньетками и придавали значение скале, одиноко стоящей в море волн и брызг; разбитой лодке, выброшенной на мель на пустынном берегу; к холодной и жуткой луне, глядящей сквозь полосы облаков на тонущее судно.
Я не могу сказать, какие чувства преследовали этот одинокий церковный двор с его надгробным камнем с надписью, его воротами, двумя деревьями, его низким горизонтом, опоясанным сломанной стеной, и его недавно появившимся полумесяцем, свидетельствующим о наступлении вечера.
Два корабля, застрявшие в спокойном море, я принял за морские призраки.
Я быстро прошел мимо демона, прижимавшего к себе рюкзак вора: это был предмет ужаса.
Так же, как и черное рогатое существо, сидящее в одиночестве на скале и наблюдающее за далекой толпой, окружавшей виселицу.
Каждая картина рассказывала историю; часто загадочную для моего неразвитого понимания и несовершенных чувств, но всегда глубоко интересную: такую же интересную, как истории, которые Бесси иногда рассказывала зимними вечерами, когда она была в хорошем настроении; и когда, придвинув свой гладильный столик к очагу в детской, она позволяла нам сидеть вокруг него и, пока она пришивала кружевные оборки миссис Рид и пришивала кайму ее ночного чепца, питала наше жадное внимание отрывками о любви и приключениях, взятыми из старых сказок и других баллад; или (как я обнаружил позднее) со страниц «Памелы» и «Генри, графа Морленда».
С Бьюиком на коленях я был тогда счастлив: счастлив по крайней мере по-своему. Я ничего не боялся, кроме помех, а они появились слишком рано. Дверь в столовую открылась.
«Бох! Мадам Моуп!» — раздался голос Джона Рида; затем он замолчал: он обнаружил, что комната, по-видимому, пуста.
«Где она, черт возьми!» — продолжал он. «Лиззи! Джорджи! (зовет сестер) Джоан нет здесь: скажите маме, что она выбежала под дождь — скверное животное!»
«Хорошо, что я задернула занавеску», — подумала я и горячо пожелала, чтобы он не обнаружил моего убежища; да и Джон Рид сам не обнаружил бы его; он не отличался ни быстрым зрением, ни сообразительностью; но Элиза только что просунула голову в дверь и сразу сказала:
«Она, конечно, сидит у окна, Джек».
И я немедленно вышел, так как дрожал при мысли о том, что меня потащит наружу упомянутый Джек.
«Чего ты хочешь?» — спросил я с неловкой застенчивостью.
«Скажите: «Что вам угодно, мастер Рид?» — был ответ. «Я хочу, чтобы вы подошли сюда»; и, усевшись в кресло, он жестом дал мне понять, что я должен подойти и встать перед ним.
Джон Рид был школьником четырнадцати лет; на четыре года старше меня, так как мне было всего десять: крупный и толстый для своего возраста, с тусклой и нездоровой кожей; толстые черты на просторном лице, тяжелые руки и ноги. Он постоянно наедался за столом, отчего у него разыгралась желчь, и у него были тусклые и мутные глаза и дряблые щеки. Теперь ему следовало бы пойти в школу; но его мама забрала его домой на месяц или два «из-за его слабого здоровья». Мистер Майлз, учитель, утверждал, что он будет очень хорош, если ему будут присылать из дома меньше пирожных и сладостей; но сердце матери отвернулось от столь резкого мнения и склонилось скорее к более утонченной идее, что желтушность Джона была следствием чрезмерного усердия и, возможно, тоски по дому.
Джон не питал особой привязанности к своей матери и сестрам, а ко мне испытывал антипатию. Он издевался надо мной и наказывал меня; не два-три раза в неделю, не один-два раза в день, а постоянно: каждый нерв, который я боялся его, и каждый кусочек плоти в моих костях сжимался, когда он приближался. Были моменты, когда я был сбит с толку ужасом, который он внушал, потому что у меня не было никаких возражений против его угроз или его наказаний; слуги не хотели оскорблять своего молодого хозяина, принимая мою сторону против него, а миссис Рид была слепа и глуха в этом вопросе: она никогда не видела, чтобы он бил, и не слышала, как он оскорблял меня, хотя он делал и то, и другое в ее присутствии, но чаще за ее спиной.
Привычно послушный Джону, я подошел к его стулу: он потратил около трех минут, высовывая свой язык в мою сторону, насколько мог, не повреждая корней: я знал, что он скоро ударит, и, страшась удара, я размышлял об отвратительном и уродливом виде того, кто сейчас его нанесет. Интересно, прочитал ли он это представление на моем лице; потому что, внезапно, не говоря ни слова, он ударил внезапно и сильно. Я пошатнулся и, восстановив равновесие, отступил на шаг или два от его стула.
«Это тебе за твою дерзость, с которой ты некоторое время назад отвечал маме», — сказал он, «и за твою манеру тайком пробираться за занавески, и за то, какой у тебя был взгляд две минуты назад, крыса!»
Привыкнув к оскорблениям Джона Рида, я никогда не думал отвечать на них; моей заботой было, как выдержать удар, который непременно последует за оскорблением.
«Что вы делали за занавеской?» — спросил он.
«Я читал».
«Покажи книгу».
Я вернулся к окну и взял его оттуда.
«Ты не имеешь права брать наши книги; ты иждивенец, говорит мама; у тебя нет денег; твой отец ничего тебе не оставил; ты должен просить милостыню, а не жить здесь с детьми джентльменов, как мы, и есть ту же пищу, что и мы, и носить одежду за счет нашей мамы. Теперь я научу тебя рыться в моих книжных полках: ведь они мои; весь дом принадлежит мне или будет принадлежать мне через несколько лет. Иди и встань у двери, подальше от зеркала и окон».
Я так и сделал, не сразу поняв, каковы его намерения; но когда я увидел, как он поднял и занес книгу и встал, чтобы швырнуть ее, я инстинктивно отшатнулся в сторону с криком тревоги: однако, недостаточно скоро; том был отброшен, он ударил меня, и я упал, ударившись головой о дверь и порезав ее. Порез кровоточил, боль была острой: мой ужас миновал свою кульминацию; на смену пришли другие чувства.
«Злой и жестокий мальчишка!» — сказал я. «Ты как убийца, ты как надсмотрщик над рабами, ты как римские императоры!»
Я прочитал «Историю Рима» Голдсмита и составил свое мнение о Нероне, Калигуле и т. д. Кроме того, я провел параллели в тишине, о которых никогда не думал, что смогу высказать их вслух.
"Что! что!" - закричал он. "Она мне это сказала? Вы слышали, Элиза и Джорджиана? Разве я не скажу маме? Но сначала..."
Он бросился на меня стремглав: я почувствовал, как он схватил меня за волосы и за плечо: он сжался с отчаянием. Я действительно увидел в нем тирана, убийцу. Я почувствовал, как капля или две крови из моей головы потекли по шее, и ощутил довольно острые страдания: эти ощущения на время преобладали над страхом, и я встретил его в неистовом виде. Я не очень хорошо знаю, что я делал своими руками, но он окликнул меня: «Крыса! Крыса!» и громко заорал. Помощь была рядом с ним: Элиза и Джорджиана побежали за миссис Рид, которая ушла наверх: теперь она появилась на сцене, за ней следовали Бесси и ее служанка Эббот. Нас разлучили: я услышал слова —
«Боже мой! Боже мой! Какая ярость — наброситься на Мастера Джона!»
«Видел ли кто-нибудь когда-нибудь такую картину страсти!»
Затем миссис Рид добавила:
«Отведите ее в красную комнату и заприте ее там». На меня тут же наложили четыре руки и понесли наверх.

48
src/content/posts/example/The Murders in the Rue Morgue-en.md
View file

@ -1,48 +0,0 @@
---
title: Убийства на улице Морг
published: 1841-04-05
tags: ["Edgar Allan Poe", "Classic Literature"]
lang: en
---
Residing in Paris during the spring and part of the summer of 18--, I there became acquainted with a Monsieur C. Auguste Dupin. This young gentleman was of an excellent -- indeed of an illustrious family, but, by a variety of untoward events, had been reduced to such poverty that the energy of his character succumbed beneath it, and he ceased to bestir himself in the world, or to care for the retrieval of his fortunes. By courtesy of his creditors, there still remained in his possession a small remnant of his patrimony; and, upon the income arising from this, he managed, by means of a rigorous economy, to procure the necessaries of life, without troubling himself about its superfluities. Books, indeed, were his sole luxuries, and in Paris these are easily obtained.
Our first meeting was at an obscure library in the Rue Montmartre, where the accident of our both being in search of the same very rare and very remarkable volume, brought us into closer communion. We saw each other again and again. I was deeply interested in the little family history which he detailed to me with all that candor which a Frenchman indulges whenever mere self is his theme. I was astonished, too, at the vast extent of his reading; and, above all, I felt my soul enkindled within me by the wild fervor, and the vivid freshness of his imagination. Seeking in Paris the objects I then sought, I felt that the society of such a man would be to me a treasure beyond price; and this feeling I frankly confided to him. It was at length arranged that we should live together during my stay in the city; and as my worldly circumstances were somewhat less embarrassed than his own, I was permitted to be at the expense of renting, and furnishing in a style which suited the rather fantastic gloom of our common temper, a time-eaten and grotesque mansion, long deserted through superstitions into which we did not inquire, and tottering to its fall in a retired and desolate portion of the Faubourg St. Germain.
Had the routine of our life at this place been known to the world, we should have been regarded as madmen --although, perhaps, as madmen of a harmless nature. Our seclusion was perfect. We admitted no visitors. Indeed the locality of our retirement had been carefully kept a secret from my own former associates; and it had been many years since Dupin had ceased to know or be known in Paris. We existed within ourselves alone.
It was a freak of fancy in my friend (for what else shall I call it?) to be enamored of the Night for her own sake; and into this bizarrerie, as into all his others, I quietly fell; giving myself up to his wild whims with a perfect abandon. The sable divinity would not herself dwell with us always; but we could counterfeit her presence. At the first dawn of the morning we closed all the messy shutters of our old building; lighting a couple of tapers which, strongly perfumed, threw out only the ghastliest and feeblest of rays. By the aid of these we then busied our souls in dreams --reading, writing, or conversing, until warned by the clock of the advent of the true Darkness. Then we sallied forth into the streets, arm in arm, continuing the topics of the day, or roaming far and wide until a late hour, seeking, amid the wild lights and shadows of the populous city, that infinity of mental excitement which quiet observation can afford.
At such times I could not help remarking and admiring (although from his rich ideality I had been prepared to expect it) a peculiar analytic ability in Dupin. He seemed, too, to take an eager delight in its exercise --if not exactly in its display --and did not hesitate to confess the pleasure thus derived. He boasted to me, with a low chuckling laugh, that most men, in respect to himself, wore windows in their bosoms, and was wont to follow up such assertions by direct and very startling proofs of his intimate knowledge of my own. His manner at these moments was frigid and abstract; his eyes were vacant in expression; while his voice, usually a rich tenor, rose into a treble which would have sounded petulantly but for the deliberateness and entire distinctness of the enunciation. Observing him in these moods, I often dwelt meditatively upon the old philosophy of the Bi-Part Soul, and amused myself with the fancy of a double Dupin --the creative and the resolvent.
Let it not be supposed, from what I have just said, that I am detailing any mystery, or penning any romance. What I have described in the Frenchman, was merely the result of an excited, or perhaps of a diseased intelligence. But of the character of his remarks at the periods in question an example will best convey the idea.
We were strolling one night down a long dirty street, in the vicinity of the Palais Royal. Being both, apparently, occupied with thought, neither of us had spoken a syllable for fifteen minutes at least. All at once Dupin broke forth with these words:
"He is a very little fellow, that's true, and would do better for the Théâtre des Variétés."
"There can be no doubt of that," I replied unwittingly, and not at first observing (so much had I been absorbed in reflection) the extraordinary manner in which the speaker had chimed in with my meditations. In an instant afterward I recollected myself, and my astonishment was profound.
"Dupin," said I, gravely, "this is beyond my comprehension. I do not hesitate to say that I am amazed, and can scarcely credit my senses. How was it possible you should know I was thinking of ___ ?" Here I paused, to ascertain beyond a doubt whether he really knew of whom I thought.
___ "of Chantilly," said he, "why do you pause? You were remarking to yourself that his diminutive figure unfitted him for tragedy."
This was precisely what had formed the subject of my reflections. Chantilly was a quondam cobbler of the Rue St. Denis, who, becoming stage-mad, had attempted the rôle of Xerxes, in Crébillon's tragedy so called, and been notoriously Pasquinaded for his pains.
"Tell me, for Heaven's sake," I exclaimed, "the method --if method there is --by which you have been enabled to fathom my soul in this matter." In fact I was even more startled than I would have been willing to express.
"It was the fruiterer," replied my friend, "who brought you to the conclusion that the mender of soles was not of sufficient height for Xerxes et id genus omne."
"The fruiterer! --you astonish me --I know no fruiterer whomsoever."
"The man who ran up against you as we entered the street --it may have been fifteen minutes ago."
I now remembered that, in fact, a fruiterer, carrying upon his head a large basket of apples, had nearly thrown me down, by accident, as we passed from the Rue C___ into the thoroughfare where we stood; but what this had to do with Chantilly I could not possibly understand.
There was not a particle of charlatanerie about Dupin. "I will explain," he said, "and that you may comprehend all clearly, we will first retrace the course of your meditations, from the moment in which I spoke to you until that of the rencontre with the fruiterer in question. The larger links of the chain run thus --Chantilly, Orion, Dr. Nichols, Epicurus, Stereotomy, the street stones, the fruiterer."
There are few persons who have not, at some period of their lives, amused themselves in retracing the steps by which particular conclusions of their own minds have been attained. The occupation is often full of interest; and he who attempts it for the first time is astonished by the apparently illimitable distance and incoherence between the starting-point and the goal. What, then, must have been my amazement when I heard the Frenchman speak what he had just spoken, and when I could not help acknowledging that he had spoken the truth. He continued:
"We had been talking of horses, if I remember aright, just before leaving the Rue C___. This was the last subject we discussed. As we crossed into this street, a fruiterer, with a large basket upon his head, brushing quickly past us, thrust you upon a pile of paving-stones collected at a spot where the causeway is undergoing repair. You stepped upon one of the loose fragments, slipped, slightly strained your ankle, appeared vexed or sulky, muttered a few words, turned to look at the pile, and then proceeded in silence. I was not particularly attentive to what you did; but observation has become with me, of late, a species of necessity.
"You kept your eyes upon the ground --glancing, with a petulant expression, at the holes and ruts in the pavement, (so that I saw you were still thinking of the stones,) until we reached the little alley called Lamartine, which has been paved, by way of experiment, with the overlapping and riveted blocks. Here your countenance brightened up, and, perceiving your lips move, I could not doubt that you murmured the word 'stereotomy,' a term very affectedly applied to this species of pavement. I knew that you could not say to yourself 'stereotomy' without being brought to think of atomies, and thus of the theories of Epicurus; and since, when we discussed this subject not very long ago, I mentioned to you how singularly, yet with how little notice, the vague guesses of that noble Greek had met with confirmation in the late nebular cosmogony, I felt that you could not avoid casting your eyes upward to the great nebula in Orion, and I certainly expected that you would do so. You did look up; and I was now assured that I had correctly followed your steps. But in that bitter tirade upon Chantilly, which appeared in yesterday's 'Musée,' the satirist, making some disgraceful allusions to the cobbler's change of name upon assuming the buskin, quoted a Latin line about which we have often conversed. I mean the line

48
src/content/posts/example/The Murders in the Rue Morgue-es.md
View file

@ -1,48 +0,0 @@
---
title: Los crímenes de la calle Morgue
published: 1841-04-05
tags: ["Edgar Allan Poe", "Literatura Clásica"]
lang: es
---
Residiendo en París durante la primavera y parte del verano de 18..., conocí a un tal Monsieur C. Auguste Dupin. Este joven caballero pertenecía a una familia excelente, incluso ilustre, pero, debido a diversos acontecimientos adversos, se había visto reducido a tal pobreza que la energía de su carácter se vio debilitada por ella, y dejó de moverse en el mundo y de preocuparse por recuperar su fortuna. Por cortesía de sus acreedores, aún conservaba un pequeño remanente de su patrimonio; y, con los ingresos que de él obtenía, se las arreglaba, mediante una rigurosa economía, para procurarse lo necesario para la vida, sin preocuparse por lo superfluo. Los libros, de hecho, eran su único lujo, y en París se consiguen fácilmente.
Nuestro primer encuentro fue en una biblioteca desconocida de la Rue Montmartre, donde la casualidad de que ambos buscáramos el mismo libro, rarísimo y extraordinario, nos acercó a una comunión más estrecha. Nos vimos una y otra vez. Me interesó profundamente la breve historia familiar que me detalló con toda esa franqueza con la que se entrega un francés cuando se trata de sí mismo. Me asombró también la vastedad de sus lecturas; y, sobre todo, sentí que mi alma se encendía en mí por el fervor salvaje y la vívida frescura de su imaginación. Buscando en París los objetos que entonces buscaba, sentí que la compañía de un hombre así sería para mí un tesoro inestimable; y le confié este sentimiento con franqueza. Finalmente, se acordó que viviríamos juntos durante mi estancia en la ciudad. y como mis circunstancias mundanas eran algo menos embarazosas que las suyas, se me permitió alquilar y amueblar en un estilo que se ajustara a la melancolía más bien fantástica de nuestro temperamento común, una mansión grotesca y carcomida por el tiempo, abandonada hacía tiempo por supersticiones que no indagamos, y tambaleándose hacia su caída en una parte retirada y desolada del Faubourg Saint Germain.
Si la rutina de nuestra vida en este lugar hubiera sido conocida por el mundo, nos habrían considerado locos, aunque, quizás, locos de naturaleza inofensiva. Nuestro aislamiento era perfecto. No admitíamos visitas. De hecho, el lugar de nuestro retiro se había mantenido cuidadosamente en secreto para mis antiguos compañeros; y habían pasado muchos años desde que Dupin había dejado de conocerse o ser conocido en París. Existíamos solos dentro de nosotros mismos.
Fue un capricho de mi amigo (¿cómo llamarlo de otra manera?) enamorarse de la Noche por sí misma; y en esta rareza, como en todas las suyas, caí en silencio, entregándome a sus caprichos salvajes con total abandono. La obscura divinidad no viviría con nosotros para siempre; pero podíamos fingir su presencia. Al amanecer, cerrábamos todas las persianas desordenadas de nuestro viejo edificio; encendíamos un par de velas que, intensamente perfumadas, emitían solo los rayos más tenue y espectral. Con estas velas, entreteníamos nuestras almas en sueños: leyendo, escribiendo o conversando, hasta que el reloj nos advertía de la llegada de la verdadera Oscuridad. Entonces salíamos a las calles, del brazo, continuando con los temas del día, o vagando por todas partes hasta altas horas de la madrugada, buscando, entre las luces y sombras inquietas de la populosa ciudad, esa infinita excitación mental que la observación serena puede proporcionar.
En esos momentos no podía evitar observar y admirar (aunque por su rica idealidad ya me lo esperaba) la peculiar capacidad analítica de Dupin. Parecía, además, disfrutar enormemente de su ejercicio —si no precisamente de su exhibición— y no dudaba en confesar el placer que esto le producía. Se jactaba ante mí, con una risa sorda y burlona, de que la mayoría de los hombres, en relación con él, tenían ventanas en el pecho, y solía respaldar tales afirmaciones con pruebas directas y muy sorprendentes de su íntimo conocimiento de las mías. Su actitud en esos momentos era fría y abstracta; sus ojos tenían una expresión vacía; mientras que su voz, habitualmente un tenor potente, se elevaba a un tono agudo que habría sonado petulante de no ser por la deliberación y la absoluta claridad de su enunciación. Observándolo en estos estados de ánimo, a menudo meditaba sobre la vieja filosofía del Alma Bipartita y me divertía imaginando un doble Dupin: el creativo y el resuelto.
Que no se suponga, por lo que acabo de decir, que estoy detallando un misterio ni escribiendo una novela romántica. Lo que he descrito del francés fue simplemente el resultado de una inteligencia excitada, o quizás enferma. Pero, en cuanto al carácter de sus comentarios en los períodos en cuestión, un ejemplo lo ilustrará mejor.
Una noche, caminábamos por una calle larga y sucia, cerca del Palacio Real. Al parecer, ambos estábamos absortos en nuestros pensamientos, y ninguno de los dos había pronunciado una sola palabra en quince minutos. De repente, Dupin prorrumpió en estas palabras:
—Es un muchacho muy pequeño, es cierto, y le iría mejor en el Théâtre des Variétés.
"No cabe duda de eso", respondí sin darme cuenta, sin observar al principio (tan absorto estaba en mis reflexiones) la extraordinaria manera en que el orador había intervenido en mis meditaciones. Un instante después, recuperé la compostura, y mi asombro fue profundo.
"Dupin", dije con gravedad, "esto supera mi comprensión. No dudo en decir que estoy asombrado y apenas puedo dar crédito a mis sentidos. ¿Cómo es posible que supieras que estaba pensando en ___?". Aquí hice una pausa para asegurarme, sin lugar a dudas, de si él realmente sabía en quién pensaba.
—De Chantilly —dijo—, ¿por qué te detienes? Estabas pensando que su diminuta figura lo incapacitaba para la tragedia.
Esto era precisamente lo que había constituido el tema de mis reflexiones. Chantilly era un antiguo zapatero de la calle St. Denis, quien, obsesionado con el teatro, había intentado el papel de Jerjes, en la llamada tragedia de Crébillon, y había sido notoriamente pasquinizado por sus esfuerzos.
—¡Por Dios! —exclamé—, ¿cuál es el método —si es que existe alguno— que te ha permitido comprender mi alma en este asunto? De hecho, me sobresalté aún más de lo que hubiera querido expresar.
"Fue el frutero", respondió mi amigo, "quien te hizo concluir que el remendador de suelas no tenía la altura suficiente para Jerjes et id genre omne".
"¡El frutero! Me asombras. No conozco a ningún frutero."
"El hombre que se topó contigo cuando entramos a la calle... puede que haya sido hace quince minutos."
Ahora recordé que, de hecho, un frutero, que llevaba sobre su cabeza una gran cesta de manzanas, casi me había derribado, por accidente, cuando pasábamos de la calle C___ a la calle en la que nos encontrábamos; pero no podía entender qué tenía esto que ver con Chantilly.
No había ni una pizca de charlatanería en Dupin. «Le explicaré», dijo, «y para que lo comprenda todo con claridad, primero repasaremos el curso de sus meditaciones, desde el momento en que le hablé hasta el del encuentro con el frutero en cuestión. Los eslabones más importantes de la cadena son los siguientes: Chantilly, Orión, el Dr. Nichols, Epicuro, la estereotomía, las piedras de la calle, el frutero».
Pocas personas se han entretenido, en algún momento de su vida, repasando los pasos que les han permitido llegar a conclusiones particulares. Esta ocupación suele ser muy interesante; y quien la intenta por primera vez se asombra ante la distancia aparentemente ilimitada y la incoherencia entre el punto de partida y la meta. Cuál no fue, entonces, mi asombro al oír al francés decir lo que acababa de decir, y al no poder evitar reconocer que decía la verdad. Continuó:
Habíamos estado hablando de caballos, si no recuerdo mal, justo antes de salir de la calle C___. Este fue el último tema que tratamos. Al cruzar a esta calle, un frutero, con una gran cesta en la cabeza, pasó rozándonos rápidamente y te empujó sobre un montón de adoquines recogidos en un lugar donde se está reparando la calzada. Pisaste uno de los fragmentos sueltos, resbalaste, te torciste un poco el tobillo, te mostraste molesto o malhumorado, murmuraste algunas palabras, te giraste para mirar el montón y luego seguiste en silencio. No presté mucha atención a lo que hacías; pero últimamente la observación se ha convertido para mí en una especie de necesidad.
Mantuviste la vista fija en el suelo, observando con expresión petulante los agujeros y surcos del pavimento (de modo que vi que seguías pensando en las piedras), hasta que llegamos al callejón llamado Lamartine, pavimentado, a modo de experimento, con bloques superpuestos y remachados. En ese momento, tu rostro se iluminó y, al percibir el movimiento de tus labios, no dudé de que murmuraste la palabra «estereotomía», un término aplicado con mucha afectación a este tipo de pavimento. Sabía que no podías decirte «estereotomía» sin pensar en átomos y, por ende, en las teorías de Epicuro; y como, cuando discutimos este tema hace poco, te mencioné cuán singularmente, aunque con qué poca atención, las vagas conjeturas de ese noble griego se habían confirmado en la cosmogonía nebular tardía, presentí que no podrías evitar alzar la vista hacia la gran nebulosa de Orión, y ciertamente esperaba que lo hicieras. Miraste hacia arriba; Y ahora estaba seguro de haber seguido correctamente tus pasos. Pero en esa amarga diatriba sobre Chantilly, que apareció en el 'Musée' de ayer, el satírico, haciendo algunas vergonzosas alusiones al cambio de nombre del zapatero remendón al ponerse el coturno, citó un verso en latín sobre el que hemos conversado a menudo. Me refiero al verso

48
src/content/posts/example/The Murders in the Rue Morgue-ru.md
View file

@ -1,48 +0,0 @@
---
title: The Murders in the Rue Morgue
published: 1841-04-05
tags: ["Эдгар Аллан По", "Классическая литература"]
lang: ru
---
Проживая в Париже весной и частью лета 18--го года, я познакомился с господином С. Огюстом Дюпеном. Этот молодой джентльмен был из превосходной, действительно, знатной семьи, но из-за множества неблагоприятных событий был доведен до такой нищеты, что энергия его характера уступила ей, и он перестал шевелиться в мире или заботиться о возвращении своего состояния. Благодаря любезности его кредиторов, в его распоряжении все еще оставался небольшой остаток его наследства; и на доход, полученный от этого, он умудрялся, посредством строгой экономии, приобретать необходимое для жизни, не беспокоясь об излишествах. Книги, действительно, были его единственной роскошью, и в Париже их легко достать.
Наша первая встреча состоялась в малоизвестной библиотеке на улице Монмартр, где случайность того, что мы оба искали один и тот же очень редкий и очень замечательный том, сблизила нас. Мы виделись снова и снова. Я был глубоко заинтересован в небольшой семейной истории, которую он подробно мне рассказал со всей той откровенностью, которую француз позволяет себе, когда его темой становится только он сам. Я был также поражен обширностью его чтения; и, прежде всего, я чувствовал, как моя душа воспламеняется во мне от дикого пыла и яркой свежести его воображения. Ища в Париже то, что я тогда искал, я чувствовал, что общество такого человека будет для меня бесценным сокровищем; и это чувство я откровенно ему признал. Наконец, было решено, что мы будем жить вместе во время моего пребывания в городе; и поскольку мои житейские обстоятельства были несколько менее стесненными, чем его собственные, мне было разрешено за свой счет снять и обставить в стиле, который соответствовал бы довольно фантастической мрачности нашего общего нрава, изъеденный временем и нелепый особняк, давно заброшенный из-за суеверий, в которые мы не вдавались, и находящийся на грани своего падения в уединенной и заброшенной части предместья Сен-Жермен.
Если бы распорядок нашей жизни в этом месте был известен миру, нас бы считали безумцами — хотя, возможно, безумцами безобидного характера. Наше уединение было совершенным. Мы не допускали посетителей. Действительно, место нашего уединения тщательно хранилось в тайне от моих бывших коллег; и прошло много лет с тех пор, как Дюпен перестал знать или быть известным в Париже. Мы существовали только внутри себя.
Это была причуда моего друга (как еще это назвать?) — быть очарованным Ночью ради нее самой; и в эту странность, как и во все его другие, я тихо впал, отдаваясь его диким прихотям с полной самоотдачей. Черное божество само по себе не пребывало с нами вечно; но мы могли подделывать ее присутствие. На рассвете мы закрыли все грязные ставни нашего старого здания; зажгли пару свечей, которые, сильно надушенные, отбрасывали только самые жуткие и слабые лучи. С их помощью мы затем занимали наши души мечтами — чтением, письмом или разговорами, пока часы не предупреждали о наступлении истинной Тьмы. Затем мы выходили на улицы, рука об руку, продолжая темы дня или бродя далеко и широко до позднего часа, ища среди диких огней и теней многолюдного города ту бесконечность умственного возбуждения, которую может дать спокойное наблюдение.
В такие моменты я не мог не заметить и не восхититься (хотя по его богатой идеальности я был готов этого ожидать) особой аналитической способностью Дюпена. Он, казалось, также получал горячее удовольствие от ее проявления — если не от ее демонстрации — и не колебался, признаваясь в удовольствии, которое таким образом получал. Он хвастался мне, с тихим посмеивающимся смехом, что большинство мужчин, по отношению к нему, носят окна в своих грудях, и имел обыкновение сопровождать такие утверждения прямыми и весьма поразительными доказательствами своего близкого знания моих собственных. Его манера в эти моменты была холодной и отвлеченной; его глаза были пусты в выражении; в то время как его голос, обычно глубокий тенор, поднимался до дисканта, который звучал бы раздражительно, если бы не преднамеренность и полная отчетливость высказывания. Наблюдая его в таких настроениях, я часто размышлял над старой философией Двусоставной Души и развлекал себя фантазией о двойном Дюпене — творческом и решающем.
Пусть не думают, исходя из того, что я только что сказал, что я подробно излагаю какую-то тайну или пишу какой-то роман. То, что я описал во французе, было просто результатом возбужденного или, может быть, больного интеллекта. Но о характере его замечаний в рассматриваемые периоды лучше всего расскажет пример.
Однажды ночью мы прогуливались по длинной грязной улице, неподалеку от Пале-Рояля. Оба, очевидно, были заняты мыслями, и ни один из нас не произнес ни слова в течение по крайней мере пятнадцати минут. Вдруг Дюпен разразился такими словами:
«Он очень маленький, это правда, и больше подошел бы Театру Варьете».
«В этом не может быть никаких сомнений», — невольно ответил я, не сразу заметив (настолько я был погружен в размышления) необычайную манеру, в которой оратор вмешался в мои размышления. Мгновение спустя я опомнился, и мое изумление было глубоким.
«Дюпен», — сказал я серьезно, — «это выше моего понимания. Я не колеблясь скажу, что я поражен и едва могу поверить своим чувствам. Как вы могли знать, что я думаю о ___?» Здесь я сделал паузу, чтобы удостовериться без сомнения, действительно ли он знает, о ком я думаю.
___ «Шантийи, — сказал он, — почему вы остановились? Вы заметили про себя, что его миниатюрная фигура не подходила для трагедии».
Именно это и стало предметом моих размышлений. Шантильи был бывшим сапожником с улицы Сен-Дени, который, помешавшись на сцене, попытался сыграть роль Ксеркса в так называемой трагедии Кребийона и был за это печально известен как пасквилянт.
«Скажите мне, ради Бога», — воскликнул я, «метод — если метод вообще существует, — с помощью которого вы смогли проникнуть в мою душу в этом вопросе». На самом деле я был поражен даже больше, чем мог бы выразить.
«Это торговец фруктами, — ответил мой друг, — привел тебя к выводу, что мастер по починке подошв недостаточно высок для Ксеркса и всего рода».
«Торговец фруктами! — вы меня удивляете — я вообще не знаю ни одного торговца фруктами».
«Мужчина, который столкнулся с вами, когда мы вышли на улицу, — это произошло, возможно, минут пятнадцать назад».
Теперь я вспомнил, что, действительно, торговец фруктами, несший на голове большую корзину яблок, чуть не сбросил меня случайно, когда мы проходили с улицы С___ на улицу, где стояли; но какое отношение это имело к Шантильи, я никак не мог понять.
В Дюпене не было ни капли шарлатанства. «Я объясню», — сказал он, — «и чтобы вы могли все ясно понять, мы сначала проследим ход ваших размышлений с момента, когда я говорил с вами, до момента встречи с торговцем фруктами, о котором идет речь. Более крупные звенья цепи выглядят следующим образом: Шантильи, Орион, доктор Николс, Эпикур, Стереотомия, уличные камни, торговец фруктами».
Мало кто в какой-то период своей жизни не развлекался, прослеживая шаги, по которым были достигнуты определенные выводы их собственного ума. Занятие часто полно интереса; и тот, кто пробует его впервые, изумляется, по-видимому, безграничному расстоянию и непоследовательности между отправной точкой и целью. Каково же было мое изумление, когда я услышал, как француз говорит то, что он только что сказал, и когда я не мог не признать, что он сказал правду. Он продолжал:
«Мы говорили о лошадях, если я правильно помню, как раз перед тем, как покинуть улицу С___. Это была последняя тема, которую мы обсуждали. Когда мы перешли на эту улицу, торговец фруктами с большой корзиной на голове, быстро проскочив мимо нас, толкнул вас на кучу булыжников, собранных в том месте, где дамба ремонтируется. Вы наступили на один из свободных фрагментов, поскользнулись, слегка растянули лодыжку, выглядели рассерженными или угрюмыми, пробормотали несколько слов, повернулись, чтобы посмотреть на кучу, а затем продолжили путь молча. Я не был особенно внимателен к тому, что вы делали; но наблюдение стало для меня в последнее время своего рода необходимостью.
«Вы не отрывали глаз от земли, с раздражением поглядывая на ямки и выбоины на мостовой (так что я видел, что вы все еще думаете о камнях), пока мы не достигли маленького переулка под названием Ламартин, который был вымощен, в порядке эксперимента, наложенными друг на друга и скрепленными заклепками блоками. Здесь ваше лицо просветлело, и, заметив движение ваших губ, я не мог сомневаться, что вы пробормотали слово «стереотомия», термин, весьма напыщенно применяемый к этому виду мостовой. Я знал, что вы не могли сказать себе «стереотомия», не вспомнив об атомах и, таким образом, о теориях Эпикура; и поскольку, когда мы обсуждали этот предмет не так давно, я упомянул вам, как необычайно, но как мало внимания, смутные догадки этого благородного грека нашли подтверждение в поздней туманной космогонии, я чувствовал, что вы не могли не поднять свой взор вверх, к большой туманности в Орионе, и я, конечно, ожидал, что Вы бы так и сделали. Вы посмотрели; и теперь я был уверен, что правильно следовал вашим шагам. Но в той горькой тираде о Шантильи, которая появилась во вчерашнем «Музее», сатирик, делая несколько постыдных намеков на смену сапожником имени при надевании котурнов, процитировал латинскую строку, о которой мы часто говорили. Я имею в виду строку

67
src/content/posts/example/容忍与自由-en.md Normal file
View file

@ -0,0 +1,67 @@
---
title: Tolerance and Freedom
published: 1959-03-16
tags: ["Hu Shih","Modern Literature"]
lang: en
abbrlink: tolerance-freedom
---
![Here's the description of the picture](https://image.radishzz.cc/picsmaller/02.webp)
Seventeen or eighteen years ago, I met for the last time the historian George Lincoln Burr from my alma mater, Cornell University. We talked about how the British historian Lord Acton planned to write a history of liberty, but died before he finished it. Mr. Burr talked a lot that day, and there was one sentence I still remember. He said, "The older I get, the more I feel that tolerance is more important than freedom."
Mr. Bull has been dead for more than ten years. The more I think about his words, the more I feel that they are an indelible motto. I myself also have the feeling that "the older I get, the more I feel that tolerance is more important than freedom." Sometimes I even feel that tolerance is the root of all freedom: without tolerance, there is no freedom.
When I was seventeen years old (1908), I published a few articles in the "Jingye Xunbao" called "No Ghosts". One of them was a criticism of the novels "Journey to the West" and "Investiture of the Gods". I said:
It is stated in "The Book of Rites": "If anyone uses divination based on the time of ghosts and gods to mislead the people, he shall be killed." I only wonder why those who have opposed ruling power and those who expected to save the world and enlighten the people for thousands of years have been so ignorant of this that theories that confuse the world and deceive the people have been able to prevail, and as a result, our Chinese nation has been thrown into a world of extreme darkness!
This was a "defending the way of morality" that a child could not tolerate. At that time, I was already a non-ghost and atheist, so I made a crazy argument to destroy superstition and implement the classic rule in "Wangzhi" (a chapter in "Book of Rites") that "if anyone uses divination to confuse the public, he shall be killed"!
At that time, I certainly did not dream that the child who said this would be so enthusiastic about doing a 20,000-word textual research on "Journey to the West" fifteen years later (1923)! At that time, I certainly did not think that the child would still be looking for materials that could verify the author of "Investiture of the Gods" twenty or thirty years later! At that time, I did not think about the historical significance of that sentence in "The King's System". The full text of that paragraph of "The King's System" is as follows:
Those who break the law by breaking words, confuse names and change things, and follow the left path to disrupt the government shall be killed. Those who make obscene sounds, wear strange clothes, use strange skills and strange tools to confuse the people shall be killed. Those who act falsely and firmly, speak falsely and argue, learn wrong things and are broad-minded, follow wrong things and are generous to confuse the people shall be killed. Those who use ghosts and gods to predict the time and date to confuse the people shall be killed. These four punishments shall not be listened to.
Fifty years ago, I had no idea that the “punishment” in this passage was the classic basis for prohibiting new ideas, new academic disciplines, new beliefs, and new arts under the Chinese autocratic regime. At that time, I was enthusiastic about “breaking superstition”, so I supported the fourth of the “four punishments”: “If anyone uses ghosts and gods to predict the time and date and mislead the public, he shall be killed.” I had no idea that the fourth punishment, “using ghosts and gods to mislead the public” and the first punishment, “adhering to the left path to disrupt the government”, could be used to destroy the freedom of religious belief. I also did not notice that Zheng Xuan’s commentary used Gongshu Ban as an example of “strange skills and unusual instruments”; I did not notice that Kong Yingda’s “Justice” cited the example of “Confucius was the Minister of Justice of Lu for seven days and Shao Zhengmao was executed” to explain “If one acts falsely and firmly, speaks falsely and argues, studies falsehood and is broad-minded, follows the falsehood and misleads the public, he shall be killed”. Therefore, the second punishment can be used to prohibit the freedom of artistic creation, and can also be used to “kill” many scientists who invented “strange skills and unusual instruments”. Therefore, the third punishment can be used to destroy freedom of thought, freedom of speech, and freedom of publication.
Fifty years ago, I quoted the fourth punishment of "The King's Regulations" and wanted to "kill" the authors of "Journey to the West" and "Investiture of the Gods". At that time, I certainly did not dream that ten years later, when I was teaching at Peking University, some upright gentlemen who were also "defending morality" would also want to quote the third punishment of "The King's Regulations" and want to "kill" me and my friends. I wanted to "kill" people back then, and later people wanted to "kill" me. The motives were the same: they all lost their tolerance just because they were aroused by a little anger for justice.
I tell the story of my advocacy of "using divination to confuse the masses and kill them" fifty years ago in order to illustrate that the older I get, the more I feel that "tolerance" is more important than "freedom".
I am still an atheist today. I do not believe in a God with a will, nor do I believe in the immortality of the soul. But there is one fundamental difference between my atheism and the Communist Party's atheism. I can tolerate all religions that believe in God, and I can tolerate all people who sincerely believe in religion. The Communist Party itself advocates atheism, and wants to eliminate all beliefs in God and ban all religions that believe in God. This was my naive and arrogant intolerant attitude fifty years ago.
I always feel that this country, this society, this world, the vast majority of people believe in God, and they are so generous that they tolerate my atheism, tolerate me as a person who does not believe in God or the immortality of the soul, and tolerate my free expression of my atheistic thoughts at home and abroad. No one has ever stoned me, locked me up in prison, or tied me to a pile of wood and burned me to death. I have actually enjoyed tolerance and freedom in this world for more than 40 years. I think the tolerance of this country, this society, and this world towards me is lovely and I am grateful for it.
So I always feel that I should repay society's tolerance of me with a tolerant attitude. So I don't believe in God, but I can sincerely understand all those who believe in God, and I can also sincerely tolerate and respect all religions that believe in God.
I want to repay society's tolerance of me with a tolerant attitude, because the older I get, the more I feel the importance of tolerance. If society did not have this tolerance, I would never have been able to enjoy the freedom of bold doubt and the freedom to openly advocate atheism for more than 40 years.
In the history of religious freedom, the history of freedom of thought, and the history of political freedom, we can see that tolerance is the most precious and rare attitude. Humans are used to liking the same and disliking the different. They always dislike beliefs, thoughts, and behaviors that are different from their own. This is the root of intolerance. Intolerance is simply the inability to tolerate new ideas and beliefs that are different from mine. A religious group always believes that its religious beliefs are right and cannot be wrong, so it always believes that those religious beliefs that are different from its own must be wrong, must be heresy, and must be evil cults. A political group always believes that its political propositions are right and cannot be wrong, so it always believes that those political views that are different from its own must be wrong and must be enemies.
All persecutions of heretics, all destruction of "dissidents", all prohibitions on religious freedom, and all oppression of thought and speech are due to the deep belief that one is not wrong. Because one is deeply convinced that one is not wrong, one cannot tolerate any thoughts or beliefs that are different from one's own.
Take a look at the history of religious reforms in Europe. Martin Luther, John Calvin and others rose up to reform religion because they were dissatisfied with the intolerance and lack of freedom of the Roman Catholic Church. However, after the victory of Protestantism in Central and Northern Europe, the leaders of Protestantism gradually became intolerant and would not allow others to criticize their new doctrines. Calvin, who had taken control of religious power in Geneva, actually convicted Servetus, a scholar who dared to think independently and criticize Calvin's doctrine, of "heresy", chained him to a stake, piled up firewood, and slowly burned him alive. This happened on October 23, 1553.
The tragic story of this martyr Servetus is most worthy of remembrance and reflection. The original goal of the religious reform movement was to fight for "Christian freedom" and "freedom of conscience." Why did Calvin and his followers burn an independent-minded Protestant to death with a slow fire? Why did Calvin's disciple (who later succeeded Calvin as the religious dictator of Geneva) de Beze declare that "freedom of conscience is the devil's dogma"?
The basic reason is still the psychological belief that I "cannot be wrong". A devout religious reformer like Calvin, who firmly believed that his conscience really represented God's command, his mouth and his pen really represented God's will, could his opinions be wrong? Is it possible for him to be wrong? After Servetus was burned to death, Calvin was criticized by many people. In 1554, Calvin published an article to defend himself. He said without hesitation, "The authority to severely punish heretics is unquestionable, because this is God himself speaking. ... This work is to fight for the glory of God."
Can God speak for himself, can he be wrong? Can fighting for the glory of God be wrong? This mentality of "I can't be wrong" is the root of all intolerance. I firmly believe that my own beliefs are infallible, my opinions are "righteous", and those who oppose me are of course "heresies". My opinions represent the will of God, and those who oppose me are of course "the devil's dogma".
This is the lesson that the history of religious freedom teaches us: tolerance is the foundation of all freedom; without tolerance for "others", we will not recognize that "other" religious beliefs can enjoy freedom. However, because the attitude of intolerance is based on the psychological habit of "my beliefs cannot be wrong", tolerance for "others" is the most precious and difficult tolerance to cultivate.
In political thought and in the discussion of social issues, we all feel that intolerance is common, while tolerance is always rare. I will try to cite the story of an old friend who has passed away as an example. More than 40 years ago, we started the movement to promote vernacular literature in the magazine New Youth. I wrote to Chen Duxiu from the United States, saying:
The right and wrong of this matter cannot be determined overnight, nor can it be determined by one or two people. I sincerely hope that people in the country can calmly study this issue with us. After a thorough discussion, the right and wrong will be clear. We have already raised the banner of revolution, and although we cannot retreat, we will never dare to regard what we advocate as the right and not allow others to correct it.
Duxiu answered me in New Youth:
In my opinion, accommodating dissenting opinions and free discussion are the principles for the development of academic studies. However, the idea that vernacular Chinese should be the orthodox way to improve Chinese literature is so clearly stated in its right and wrong that opponents must not be allowed any room for discussion. We must regard what we advocate as absolutely right and will not allow others to correct us.
I thought this was a very arbitrary attitude. Now, more than 40 years later, I still can't forget Duxiu's words. I still think that this attitude of "must regard what we advocate as absolutely right" is a very intolerant attitude, which is most likely to cause others' disgust and opposition.
I once said that I should repay society's tolerance of me with a tolerant attitude. Now I often think that we still need to discipline ourselves: if we want others to tolerate and understand our views, we must first develop the tolerance to tolerate and understand other people's views. At the very least, we should discipline ourselves not to "take what we advocate as absolute right". We who have been trained in experimentalism do not recognize the existence of "absolute right", let alone "take what we advocate as absolute right".
48, 3, 12 morning
(Originally published in Taipei's Free China, Vol. 20, No. 6, March 16, 1959)

67
src/content/posts/example/容忍与自由-es.md Normal file
View file

@ -0,0 +1,67 @@
---
title: Tolerancia y Libertad
published: 1959-03-16
tags: ["Hu Shih","Literatura Moderna"]
lang: es
abbrlink: tolerance-freedom
---
![Here's the description of the picture](https://image.radishzz.cc/picsmaller/02.webp)
Hace diecisiete o dieciocho años conocí por última vez al señor George Lincoln Burr, un gran historiador de mi alma mater, la Universidad de Cornell. Hablamos del historiador británico Lord Acton, quien planeó escribir una Historia de la Libertad a lo largo de su vida, pero murió antes de poder terminarla. El señor Bull habló mucho ese día y hay una frase que nunca he olvidado. Dijo: "Cuanto mayor me hago, más siento que la tolerancia es más importante que la libertad".
El señor Bull murió hace más de diez años, pero cuanto más pienso en ello, más siento que es un lema indeleble. Yo mismo tengo la misma sensación de que "cuanto mayor me hago, más siento que la tolerancia es más importante que la libertad". A veces incluso siento que la tolerancia es la raíz de toda libertad: sin tolerancia, no hay libertad.
Cuando tenía diecisiete años (1908), publiqué algunos artículos en el "Jingye Xunbao" titulados "Sin fantasmas". Uno de ellos era una crítica a las novelas "Viaje al Oeste" y "La investidura de los dioses". Dije:
En el "Libro de los Ritos" se afirma: "Si alguien usa la adivinación basada en el tiempo de los fantasmas y los dioses para engañar al pueblo, será asesinado". Me pregunto por qué quienes se han opuesto al poder gobernante y quienes esperaban salvar al mundo e iluminar al pueblo durante miles de años han sido tan ignorantes de esto que han prevalecido teorías que confunden al mundo y engañan al pueblo, y como resultado, nuestra nación china ha sido arrojada a un mundo de extrema oscuridad.
Esta es una actitud "defensiva" que un niño no puede tolerar. En ese momento, ya era ateo y no creía en los fantasmas, así que hice una declaración tan loca para destruir la superstición e implementar una regla clásica de "Wang Zhi" (un capítulo del "Libro de los Ritos"): "¡Si alguien usa la adivinación basada en el tiempo de los fantasmas y los dioses para confundir a la gente, debe ser asesinado!"
Por supuesto, no soñé en ese momento que el muchacho que dijo esto estaría tan entusiasmado como para escribir una investigación de 20.000 palabras sobre Viaje al Oeste quince años después (1923). ¡Por supuesto, nunca imaginé en ese momento que el niño todavía estaría buscando cuidadosamente materiales que pudieran verificar la autoría de "La investidura de los dioses" dos o tres décadas después! En aquel momento nunca había pensado en el significado histórico de aquella frase de "La República". El texto completo de dicha sección del "Sistema Real" es el siguiente:
Aquellos que analizan palabras y violan leyes, confunden nombres y hacen cambios, y usan métodos poco ortodoxos para perturbar la política serán asesinados. Haz ruidos obscenos, usa ropa extraña, usa habilidades y herramientas extrañas para confundir a la multitud y luego mátalos. Si uno actúa falsamente y es firme, habla falsamente y es elocuente, estudia la falsedad y es extensivo, sigue la falsedad y engaña a las masas, será asesinado. Usar la adivinación para inferir el tiempo y la fecha a partir de fantasmas y dioses para confundir a la gente conducirá al asesinato. Estos cuatro castigos no deben ser escuchados.
Hace cincuenta años, no tenía idea de que la palabra "castigar" en este pasaje era la base clásica para prohibir nuevas ideas, nuevas disciplinas académicas, nuevas creencias y nuevas artes bajo el régimen autocrático de China. En aquel entonces, me entusiasmaba la idea de "romper la superstición", así que apoyé el cuarto de los "Cuatro Castigos": "Quien use fantasmas y dioses para predecir la fecha y la hora y confundir al pueblo será ejecutado". No tenía ni idea de que el cuarto castigo, "usar fantasmas y dioses... para confundir al pueblo", y el primero, "adherirse a doctrinas de izquierda para perturbar la política", pudieran utilizarse para destruir la libertad de religión. En ese momento, tampoco me di cuenta de que la anotación de Zheng Xuan usó a Gongshu Ban como ejemplo de "habilidades extrañas e instrumentos inusuales"; ni me di cuenta de que "Justicia" de Kong Yingda citó el ejemplo de "Confucio sirvió como jefe de Lu durante siete días y mató a Shao Zhengmao" para explicar "actuar falsamente y ser firme, hablar falsamente y ser elocuente, aprender la falsedad y tener una mente abierta, seguir la falsedad y engañar a la gente, y matar". Por lo tanto, el segundo castigo puede utilizarse para prohibir la libertad de creación artística, y también puede utilizarse para "matar" a muchos científicos que inventaron "habilidades y equipos únicos". Por lo tanto, el tercer castigo puede utilizarse para destruir la libertad de pensamiento, la libertad de expresión y la libertad de publicación.
Hace cincuenta años, cité el cuarto castigo de "El libro de los ritos" y quise "matar" a los autores de "Viaje al Oeste" y "La investidura de los dioses". En aquel momento, ciertamente no soñé que diez años más tarde, cuando enseñaba en la Universidad de Pekín, algunos caballeros igualmente "morales" querrían citar el tercer castigo del "Libro de los Ritos" para "matarme" a mí y a mis amigos. En aquel entonces quise "matar" a alguien, y después alguien quiso "matarme". Los motivos eran los mismos: ambos perdimos la tolerancia solo porque estábamos un poco enojados por la justicia.
Cuento la historia de mi defensa de "utilizar la adivinación para confundir a las masas y matarlas" hace cincuenta años para ilustrar que, cuanto más viejo me hago, más siento que la "tolerancia" es más importante que la "libertad".
Sigo siendo ateo hoy. No creo en un Dios con voluntad ni en la inmortalidad del alma. Pero hay una diferencia fundamental entre mi ateísmo y el ateísmo del Partido Comunista. Puedo tolerar todas las religiones que creen en Dios, y puedo tolerar a todas las personas que creen sinceramente en la religión. El propio Partido Comunista defiende el ateísmo y pretende eliminar toda creencia en Dios y prohibir todas las religiones que creen en Él. Esta era mi actitud ingenua, arrogante e intolerante hace cincuenta años.
Siempre he creído que la gran mayoría de la gente en este país, esta sociedad y este mundo cree en Dios. Son tan magnánimos que toleran mi ateísmo, toleran a una persona como yo que no cree en Dios ni en la inmortalidad del alma, y toleran mi libertad de expresar mis ideas ateas tanto en casa como en el extranjero. Nadie me ha apedreado, encerrado en prisión ni atado a una pila de leña para quemarme vivo por ello. He disfrutado de tolerancia y libertad en este mundo durante más de cuarenta años. Creo que la tolerancia que este país, esta sociedad y este mundo tienen hacia mí es hermosa y debería estar agradecido por ello.
Así que siempre siento que debo corresponder a la tolerancia de la sociedad hacia mí con una actitud tolerante. Así que yo mismo no creo en Dios, pero puedo comprender sinceramente a todos aquellos que creen en Dios, y puedo tolerar y respetar sinceramente todas las religiones que creen en Dios.
Quiero devolver la tolerancia de la sociedad hacia mí con tolerancia, porque cuanto mayor me hago, más siento la importancia de la tolerancia. Si la sociedad no tuviera esta tolerancia, nunca habría podido disfrutar de la libertad de dudar con valentía y de la libertad de defender abiertamente el ateísmo durante más de 40 años.
En la historia de la libertad religiosa, la historia de la libertad de pensamiento y la historia de la libertad política, podemos ver que la actitud de tolerancia es la actitud más preciosa y rara. A los seres humanos siempre les gustan las similitudes y les disgustan las diferencias. Siempre les desagradan las creencias, los pensamientos y los comportamientos que difieren de los suyos. Ésta es la raíz de la intolerancia. La intolerancia es simplemente la incapacidad de tolerar nuevas ideas y creencias que sean diferentes a las mías. Un grupo religioso siempre cree que sus creencias religiosas son correctas y no pueden estar equivocadas, por lo que siempre cree que las creencias religiosas que son diferentes a las suyas deben estar equivocadas y deben ser herejía o una secta. Un grupo político siempre cree que sus propuestas políticas son correctas y no pueden estar equivocadas, por lo que siempre cree que aquellas opiniones políticas que difieren de las suyas deben estar equivocadas y deben ser enemigas.
Todas las persecuciones de herejes, toda destrucción de "disidentes", todas las prohibiciones a la libertad religiosa y toda opresión del pensamiento y de la palabra se deben a la firme creencia de que uno nunca puede estar equivocado. Porque creen firmemente que nunca pueden equivocarse, no pueden tolerar ninguna idea o creencia que sea diferente a las suyas.
Consideremos la historia de la Reforma en Europa. Martín Lutero, Juan Calvino y otros se levantaron para reformar la religión porque estaban insatisfechos con la intolerancia y la falta de libertad de la Iglesia Católica Romana. Sin embargo, después de la victoria del protestantismo en Europa central y septentrional, los líderes protestantes se volvieron gradualmente intolerables y ya no permitieron que otros criticaran sus nuevas doctrinas. Calvino tenía el poder religioso en Ginebra, pero en realidad condenó a Servet, un erudito que se atrevió a pensar independientemente y criticar el dogma de Calvino, por "herejía", lo encadenó a una estaca, apiló leña sobre él y lo quemó vivo lentamente. Esto ocurrió el 23 de octubre de 1553.
La trágica historia de este mártir Servet es muy digna de ser recordada y reflexionada. El objetivo original del movimiento de Reforma era luchar por la "libertad cristiana" y la "libertad de conciencia". ¿Por qué Calvino y sus seguidores quemarían a fuego lento a un protestante de mentalidad independiente? ¿Por qué el discípulo de Calvino (y más tarde su sucesor como dictador religioso de Ginebra) de Bèze declaró que "la libertad de conciencia es el dogma del diablo"?
La razón básica es que creo firmemente que nunca puedo equivocarme. Un reformador religioso devoto como Calvino creía firmemente que su conciencia representaba verdaderamente los mandamientos de Dios, y que su boca y su pluma representaban verdaderamente la voluntad de Dios. Entonces, ¿podrían sus opiniones estar equivocadas? ¿Es posible que esté equivocado? Después de que Servet fue quemado en la hoguera, Calvino fue criticado por mucha gente. En 1554, Calvino publicó un texto de defensa, en el que decía sin dudar: «La autoridad para castigar severamente a los herejes es incuestionable, porque es Dios mismo quien habla. ... Esta obra es una lucha por la gloria de Dios».
Si Dios habla por sí mismo ¿puede estar equivocado? ¿Está mal luchar por la gloria de Dios? Esta mentalidad de "no puedo estar equivocado" es la raíz de toda intolerancia. Creo firmemente que mis propias creencias son infalibles, que mis opiniones son "justas" y que quienes se oponen a mí son, por supuesto, "herejes". Mis opiniones representan la voluntad de Dios, y las opiniones de quienes se oponen a mí son por supuesto "el dogma del diablo".
Ésta es la lección que nos enseña la historia de la libertad religiosa: la tolerancia es el fundamento de todas las libertades; sin la tolerancia para tolerar a los "otros", no habrá reconocimiento de que "otras" creencias religiosas puedan gozar de libertad. Sin embargo, debido a que una actitud intolerante se basa en el hábito psicológico de "mis creencias no pueden estar equivocadas", la tolerancia hacia los "otros" es la tolerancia más rara y difícil de desarrollar.
En el pensamiento político y en los debates sobre temas sociales, todos creemos que la intolerancia es común y la tolerancia, siempre escasa. Les daré un ejemplo: la historia de un viejo amigo fallecido. Hace más de 40 años, iniciamos la campaña para promover la literatura vernácula en la revista Nueva Juventud. Le escribí a Chen Duxiu desde Estados Unidos:
Lo correcto o lo incorrecto de este asunto no se puede determinar en un día o una noche, ni tampoco por una o dos personas. Espero sinceramente que la gente de nuestro país pueda mantener la calma y trabajar con nosotros para estudiar esta cuestión. Después de un debate exhaustivo, quedará claro lo que está bien y lo que está mal. Hemos alzado ya la bandera de la revolución y, aunque no podemos retroceder, nunca nos atreveremos a considerar como necesariamente correcto lo que defendemos ni a negarnos a permitir que otros lo corrijan.
Duxiu me respondió en Nueva Juventud:
En mi opinión, la aceptación de las opiniones discrepantes y la libre discusión son los principios para el desarrollo de los estudios académicos. Sin embargo, la idea de que el chino vernáculo debe ser la vía ortodoxa para mejorar la literatura china está tan claramente establecida en sus aciertos y errores que no se debe dar a los oponentes ningún espacio para la discusión. Debemos considerar lo que defendemos como absolutamente correcto y no permitiremos que otros nos corrijan.
Cuando lo vi pensé que era una actitud muy arbitraria. Ahora, más de 40 años después, aún no puedo olvidar las palabras de Duxiu. Sigo pensando que esta actitud de "lo que defendemos debe ser absolutamente correcto" es muy intolerante, y es muy probable que genere resentimiento y oposición en los demás.
Una vez dije que debía pagar la tolerancia de la sociedad hacia mí con tolerancia. A menudo pienso que aún necesitamos disciplinarnos: si queremos que los demás toleren y comprendan nuestras opiniones, primero debemos desarrollar la capacidad de tolerar y comprender las opiniones de otras personas. Como mínimo, deberíamos abstenernos de tomar lo que defendemos como un derecho absoluto. Nosotros que hemos sido formados en el experimentalismo no reconocemos la existencia de la "verdad absoluta" y ciertamente no podemos "tomar lo que defendemos como verdad absoluta".
48, 3, 12 mañana
(Publicado originalmente en Taipei's Free China, vol. 20, núm. 6, 16 de marzo de 1959)

3
src/content/posts/example/容忍与自由-ja.md
View file

@ -5,7 +5,8 @@ tags: ["胡適","きんだいぶんがく"]
lang: ja
abbrlink: tolerance-freedom
---
![这是图片的说明文字](https://image.radishzz.cc/picsmaller/02.webp)
![Here's the description of the picture](https://image.radishzz.cc/picsmaller/02.webp)
今から17、18年前、私は母校コニヤース大学の歴史学修士ジョージ・リンカーン・バー氏と最後に会った。 私たちは、生前に執筆を準備していた『自由の歴史』を書かずに亡くなった英国の歴史家アクトン卿について話していた。 その日、バー氏は多くの会話を交わしたが、その中で私が今でも忘れられない一文があった。 年を取れば取るほど、自由よりも寛容の方が大切だと感じるようになる」と。

67
src/content/posts/example/容忍与自由-ru.md Normal file
View file

@ -0,0 +1,67 @@
---
title: Терпимость и Свобода
published: 1959-03-16
tags: ["Ху Ши","Современная литература"]
lang: ru
abbrlink: tolerance-freedom
---
![Here's the description of the picture](https://image.radishzz.cc/picsmaller/02.webp)
Семнадцать или восемнадцать лет назад я в последний раз встречался с мистером Джорджем Линкольном Берром, великим историком из моей альма-матер, Корнелльского университета. Мы говорили о британском историке лорде Актоне, который всю жизнь планировал написать «Историю свободы», но умер, не успев ее закончить. В тот день мистер Булл много говорил, и одну его фразу я запомнил навсегда. Он сказал: «Чем старше я становлюсь, тем больше я чувствую, что толерантность важнее свободы».
Мистер Булл умер более десяти лет назад, но чем больше я об этом думаю, тем больше чувствую, что это неизгладимый девиз. У меня самого такое же чувство: «Чем старше я становлюсь, тем больше я чувствую, что толерантность важнее свободы». Иногда мне даже кажется, что толерантность — это корень всякой свободы: без толерантности нет свободы.
Когда мне было семнадцать лет (1908), я опубликовал несколько статей в «Цзинье Сюньбао» под названием «Никаких призраков». Одна из них была критикой романов «Путешествие на Запад» и «Инвеститура богов». Я сказал:
В «Книге обрядов» сказано: «Если кто-либо использует гадание, основанное на времени духов и богов, чтобы ввести людей в заблуждение, он должен быть убит». Мне только интересно, почему те, кто выступал против правящей власти, и те, кто на протяжении тысяч лет надеялся спасти мир и просветить людей, были настолько невежественны в этом, что теории, которые сбивают мир с толку и обманывают людей, смогли восторжествовать, и в результате наша китайская нация была ввергнута в мир кромешной тьмы!
Это «оборонительная» позиция, которую ребенок не может терпеть. В то время я уже был атеистом и не верил в духов, поэтому я сделал такое безумное заявление, чтобы разрушить суеверия и реализовать классическое правило из «Ван Чжи» (глава в «Книге обрядов»): «Если кто-то использует гадание, основанное на времени духов и богов, чтобы сбить людей с толку, его следует убить!»
Конечно, в то время я и представить себе не мог, что парень, который это сказал, с таким энтузиазмом напишет исследование на 20 000 слов по «Путешествию на Запад» пятнадцать лет спустя (1923)! Конечно, в то время я и представить себе не мог, что этот парень спустя два или три десятилетия все еще будет тщательно искать материалы, которые могли бы подтвердить автора «Инвеституры богов»! В то время я никогда не задумывался об историческом значении этой фразы в «Государстве». Полный текст этого раздела «Королевской системы» выглядит следующим образом:
Те, кто анализирует слова и нарушает законы, путает названия и вносит изменения, а также использует нетрадиционные способы нарушить политику, будут убиты. Издавайте непристойные звуки, носите странную одежду, используйте странные навыки и инструменты, чтобы запутать толпу, а затем убивайте ее. Если человек действует лживо и тверд, говорит лживо и красноречив, изучает ложь и обширен, следует лжи и вводит в заблуждение массы, он будет убит. Использование гаданий для определения времени и даты с помощью призраков и богов с целью запутать людей приведет к убийству. Эти четыре наказания не следует слушать.
Пятьдесят лет назад я понятия не имел, что слово «наказывать» в этом отрывке было классическим основанием для запрета новых идей, новых академических дисциплин, новых верований и новых искусств в условиях автократического режима Китая. В то время я с энтузиазмом относился к идее «разрушения суеверий», поэтому поддержал четвертое из «Четырех наказаний»: «Тот, кто использует духов и богов для предсказания даты и времени, чтобы сбить людей с толку, будет убит». Я понятия не имел, что четвертое наказание — «использование духов и богов... для того, чтобы сбить людей с толку» и первое наказание — «приверженность левым доктринам для подрыва политики» — оба могут быть использованы для уничтожения свободы религиозных убеждений. В то время я также не заметил, что в аннотации Чжэн Сюаня Гуншу Бань использовался в качестве примера «странных навыков и необычных инструментов»; также я не заметил, что в «Справедливости» Кун Инды приводится пример того, как «Конфуций был вождем Лу в течение семи дней и убил Шао Чжэнмао», чтобы объяснить «поступки лживые и твердые, речи лживые и красноречивые, обучение лжи и широта взглядов, следование лжи и введение людей в заблуждение и убийство». Таким образом, второе наказание может быть использовано для запрета свободы художественного творчества, а также для «убийства» многих ученых, которые изобрели «уникальные навыки и оборудование». Таким образом, третье наказание может быть использовано для уничтожения свободы мысли, свободы слова и свободы публикаций.
Пятьдесят лет назад я процитировал четвертое наказание из «Книги обрядов» и захотел «убить» авторов «Путешествия на Запад» и «Инвеституры богов». В то время я, конечно, не мог и мечтать о том, что десять лет спустя, когда я буду преподавать в Пекинском университете, некоторые столь же «нравственные» господа захотят процитировать третье наказание из «Книги обрядов», чтобы «убить» меня и моих друзей. Тогда я хотел «убить» кого-то, а позже кто-то хотел «убить» меня. Мотивы были одинаковыми: мы оба потеряли терпимость просто потому, что немного злились на справедливость.
Я рассказываю историю о том, как пятьдесят лет назад я выступал за «использование гаданий для запутывания масс и их убийства», чтобы проиллюстрировать: чем старше я становлюсь, тем больше я чувствую, что «толерантность» важнее «свободы».
Я и сегодня остаюсь атеистом. Я не верю в Бога с волей, и не верю в бессмертие души. Но есть одно самое фундаментальное различие между моим атеизмом и атеизмом Коммунистической партии. Я могу терпеть все религии, которые верят в Бога, и я могу терпеть всех людей, которые искренне верят в религию. Коммунистическая партия сама пропагандирует атеизм, и она хочет уничтожить все верования в Бога и запретить все религии, которые верят в Бога. Это было мое наивное, высокомерное и нетерпимое отношение пятьдесят лет назад.
Я всегда чувствовал, что подавляющее большинство людей в этой стране, этом обществе и этом мире верят в Бога. Они настолько великодушны, что могут терпеть мой атеизм, терпеть такого человека, как я, который не верит в Бога или бессмертие души, и терпеть мою свободу выражать свои атеистические мысли дома и за рубежом. Никто никогда не бросал в меня камни, не запирал в тюрьме, не привязывал к куче дров и не сжигал заживо из-за этого. На самом деле я наслаждаюсь терпимостью и свободой в этом мире уже более сорока лет. Я думаю, что терпимость, которую проявляют ко мне эта страна, это общество и этот мир, прекрасна, и я должен быть за это благодарен.
Поэтому я всегда считаю, что должен отплатить обществу за его терпимость ко мне терпимым отношением. Поэтому я сам не верю в Бога, но я могу искренне понять всех тех, кто верит в Бога, и я могу искренне терпеть и уважать все религии, которые верят в Бога.
Я хочу отплатить обществу за терпимость ко мне терпимостью, потому что чем старше я становлюсь, тем больше я ощущаю важность терпимости. Если бы общество не обладало такой толерантностью, я бы никогда не смог наслаждаться свободой смело сомневаться и свободой открыто отстаивать атеизм на протяжении более 40 лет.
В истории религиозной свободы, истории свободы мысли и истории политической свободы мы видим, что толерантность является наиболее ценной и редкой позицией. Людям всегда нравятся сходства и не нравятся различия. Им всегда не нравятся убеждения, мысли и поведение, которые отличаются от их собственных. Это корень нетерпимости. Нетерпимость — это просто неспособность терпеть новые идеи и убеждения, которые отличаются от моих собственных. Религиозная группа всегда считает, что ее религиозные убеждения верны и не могут быть ошибочными, поэтому она всегда считает, что религиозные убеждения, отличающиеся от ее собственных, должны быть ошибочными и должны быть ересью или культом. Политическая группа всегда считает, что ее политические положения верны и не могут быть ошибочными, поэтому она всегда считает, что те политические взгляды, которые отличаются от ее собственных, должны быть ошибочными и должны быть врагами.
Все преследования еретиков, все уничтожения «инакомыслящих», все запреты на свободу вероисповедания и все притеснения мысли и слова вызваны твердой верой в то, что человек никогда не может ошибаться. Поскольку они твердо убеждены, что никогда не могут ошибаться, они не терпят никаких идей или убеждений, которые отличаются от их собственных.
Рассмотрим историю Реформации в Европе. Мартин Лютер, Жан Кальвин и другие поднялись на реформу религии, поскольку были недовольны нетерпимостью и отсутствием свободы Римско-католической церкви. Однако после победы протестантизма в Центральной и Северной Европе протестантские лидеры постепенно стали нетерпимы и больше не позволяли другим критиковать свои новые доктрины. Кальвин обладал религиозной властью в Женеве, но на самом деле он обвинил Сервета, ученого, который осмелился мыслить независимо и критиковать догматы Кальвина, в «ереси», приковал его к столбу, обложил дровами и медленно сжег заживо. Это произошло 23 октября 1553 года.
Трагическая история этого мученика Сервета в высшей степени достойна памяти и размышлений людей. Первоначальной целью движения Реформации была борьба за «христианскую свободу» и «свободу совести». Зачем Кальвину и его последователям сжигать на медленном огне независимо мыслящего протестанта? Почему ученик Кальвина (а затем его преемник на посту религиозного диктатора Женевы) де Безе заявил, что «свобода совести — это догмат дьявола»?
Основная причина в том, что я твердо верю, что я никогда не ошибаюсь. Преданный религиозный реформатор, такой как Кальвин, твердо верил, что его совесть действительно представляет заповеди Бога, а его уста и перо действительно представляют волю Бога. Так могли ли его мнения быть ошибочными? Возможно ли, что он ошибается? После того, как Сервет был сожжен на костре, Кальвин подвергся критике со стороны многих людей. В 1554 году Кальвин опубликовал текст в свою защиту, в котором он без колебаний заявил: «Полномочия сурово наказывать еретиков неоспоримы, потому что это говорит сам Бог. ... Эта работа — борьба во славу Божию».
Если Бог говорит сам за себя, может ли он ошибаться? Разве неправильно бороться во славу Божию? Этот менталитет «я не могу ошибаться» является корнем всей нетерпимости. Я твердо верю, что мои собственные убеждения непогрешимы, что мои мнения «справедливы», и что те, кто выступает против меня, конечно же, «еретики». Мои мнения представляют волю Божью, а мнения тех, кто мне противостоит, конечно же, являются «дьявольской догмой».
Это урок, которому нас учит история религиозной свободы: толерантность является основой всех свобод; без толерантности к «другим» не будет признания того, что «другие» религиозные убеждения могут пользоваться свободой. Однако поскольку нетерпимое отношение основано на психологической привычке «мои убеждения не могут быть ошибочными», терпимость к «другим» является наиболее редким и трудно поддающимся развитию видом терпимости.
В политической мысли и в обсуждениях социальных проблем мы все чувствуем, что нетерпимость распространена, а толерантность всегда редка. Позвольте мне привести пример истории старого друга, который умер. Более 40 лет назад мы начали кампанию по продвижению народной литературы в журнале New Youth. Я написал Чэнь Дусю из Соединенных Штатов, сказав:
Правильность и неправильность этого вопроса не могут определиться за день или ночь, и это не могут сделать один или два человека. Я искренне надеюсь, что люди в нашей стране сохранят спокойствие и будут работать вместе с нами над изучением этой проблемы. После тщательного обсуждения станет ясно, что правильно, а что нет. Мы уже подняли знамя революции, и хотя мы не можем отступить, мы никогда не посмеем считать то, что мы отстаиваем, непременно правильным и не позволим другим исправлять это.
Дусю ответил мне в «Новой молодежи»:
По моему мнению, принятие несогласных мнений и свободная дискуссия являются принципами развития академических исследований. Однако идея о том, что разговорный китайский язык должен быть ортодоксальным способом улучшения китайской литературы, настолько ясно изложена в своей правоте и неправоте, что оппонентам нельзя давать никакого места для обсуждения. Мы должны считать то, что отстаиваем, абсолютно правильным и не позволим другим поправлять нас.
Когда я это увидел, я подумал, что это очень произвольное отношение. Сейчас, более 40 лет спустя, я все еще не могу забыть слова Дусю. Я все еще считаю, что эта позиция «то, что мы отстаиваем, должно быть абсолютно правильным» является очень нетерпимой позицией, которая, скорее всего, вызовет негодование и противодействие других.
Однажды я сказал, что должен отплатить обществу за терпимость ко мне терпимостью. Я часто думаю, что нам все еще нужно дисциплинировать себя: если мы хотим, чтобы другие терпели и понимали наши взгляды, мы должны сначала развить в себе способность терпимо относиться к взглядам других людей и понимать их. По крайней мере, нам следует воздержаться от восприятия того, что мы отстаиваем, как абсолютное право. Мы, воспитанные на экспериментаторстве, не признаем существование «абсолютной истины» и, конечно же, не можем «принимать то, что мы отстаиваем, за абсолютную истину».
48, 3, 12 утра
(Первоначально опубликовано в журнале «Free China» в Тайбэе, том 20, № 6, 16 марта 1959 г.)

2
src/content/posts/example/容忍与自由-zh-tw.md
View file

@ -5,7 +5,7 @@ tags: ["胡適","近代文學"]
lang: zh-tw
abbrlink: tolerance-freedom
---
![这是图片的说明文字](https://image.radishzz.cc/picsmaller/02.webp)
![Here's the description of the picture](https://image.radishzz.cc/picsmaller/02.webp)
十七八年前，我最後一次會見我的母校康耐兒大學的史學大師布爾先生（George Lincoln Burr）。我們談到英國史學大師阿克頓（Lord Acton）一生準備要著作一部《自由之史》，沒有寫成他就死了。布爾先生那天談話很多，有一句話我至今沒有忘記。他說，「我年紀越大，越感覺到容忍（tolerance）比自由更重要」。

2
src/content/posts/example/容忍与自由-zh.md
View file

@ -5,7 +5,7 @@ tags: ["胡适","近代文学"]
lang: zh
abbrlink: tolerance-freedom
---
![这是图片的说明文字](https://image.radishzz.cc/picsmaller/02.webp)
![Here's the description of the picture](https://image.radishzz.cc/picsmaller/02.webp)
十七八年前，我最后一次会见我的母校康耐儿大学的史学大师布尔先生（George Lincoln Burr）。我们谈到英国史学大师阿克顿（Lord Acton）一生准备要著作一部《自由之史》，没有写成他就死了。布尔先生那天谈话很多，有一句话我至今没有忘记。他说，“我年纪越大，越感觉到容忍（tolerance）比自由更重要”。

166
src/content/posts/example/故乡-en.md Normal file
View file

@ -0,0 +1,166 @@
---
title: My Native Heath
published: 1921-01-10
tags: ["Lu Xun","Modern Literature"]
lang: en
abbrlink: my-native-heath
---
![Here's the description of the picture](https://image.radishzz.cc/picsmaller/03.webp)
It was bitter cold as I set forth, after an absence of more than twenty years, on a visit to my native heath over two thousand li away.
It was in the deep of winter, and as I neared my destination, the sky became overcast and a cold wind began to moan through the boat. Looking through the cracks in the mat covering, I saw a few dismal and forlorn villages scattered over the landscape under a pale yellow sky, without any signs of life, and I could not help but experience a feeling of sadness.
Ah, this could not be the countryside that had been constantly in my thoughts for the past twenty years!
The country that I remembered was entirely different and so much better than this. But when I tried to recall its particular beauty and describe its special merits, I could think of none, and I realized that it was, after all, about as I now beheld it. My native heath, I explained to myself, must have been like this always. It might not have made any progress, but there was nothing particularly sad about it; it appeared so to me only because of the state of my own feelings, which was not exactly cheerful on the occasion of this visit.
It was, in fact, a farewell visit. We had previously sold, by consent of all those concerned, the old house in which our family had lived for several generations and had agreed to turn the house over to the new owners before the first of the year. It was necessary for us to bid farewell to the old house and the familiar countryside and to settle down in another part of the country, where I made my living.
I arrived at our house the following day, early in the morning. The broken blades of dry grass that grew between the roof tiles rustled in the wind and explained better than words could why the old house had to change owners. It was very quiet, as ours was the last branch of the family to move away. My mother met me at the gate of our own compound, soon joined by my eight-year-old nephew Hung-erh, who came out running.
My mother was happy to see me, but I could detect that there was a trace of sadness in her, too. She told me to sit down and rest and have some tea and not to talk about the matter of moving till later. As Hung-erh had never seen me before, he stood and watched me intently from a distance.
In the end we came to the matter of moving. I said that I had rented a house and bought a few pieces of furniture and that we must sell all our old furniture and buy more with the proceeds. My mother approved of my arrangements. It was going to be a fairly simple matter as most of the packing had been done already and some of the larger pieces of furniture had been sold. The only difficulty was in getting the buyers to pay.
"After you have rested a few days and visited our relatives, we shall be able to start," mother said.
"Yes", I answered.
"By the way, every time Yun-t'u comes to our house, he always asks about you. He wants very much to see you. I sent a message telling him the probable date of your arrival. He will be here soon."
A scene full of novelty and mystery suddenly flashed across my mind: a full moon, golden and yellow, hung in the sky, and below, against the emerald green of an endless expanse of watermelon plants on a sandy beach by the sea, stood a boy eleven or twelve years old, a silver ring around his neck and a steel pitchfork in his hand. He was aiming at a "ch'a" with his fork, but as he struck with all his might, the "ch'a" ducked and scuttled off between his legs.
The boy was Yun-t'u. I was about the same age when I first met him, almost thirty years ago. My father was still living then, and our family was in good circumstances. I was, in other words, a shao-yeh, a young master. It was our turn to take charge of a particularly important ancestral sacrifice which came around only once in more than thirty years and was, therefore, an even more important occasion for us than for the rest of the clan. The offerings made before the ancestral portraits in the first month were rich and varied, the sacrificial vessels elaborate, and the participants many. It was necessary to keep a careful watch over the sacrificial vessels to guard against theft. As the work was too much for our mang-yueh, he asked father's permission to send for his son Yun-t'u to take charge of the sacrificial vessels. (In our part of the country there were three kinds of help: those who hired themselves out by the year were known as chang-nien or all-year; those who hired themselves out by the day were known as tuan-kung or short-labor; while those who worked their own land and only hired themselves out during the New Year and other festivals or during rent time were known as mang-yueh or busy-month.)
I was very glad that father gave his consent, for I had heard of Yun-t'u and knew that he was of my own age. He was named Yun-t'u because he was born in an intercallary (yun) month and lacked, according to the system of correspondences of the astrologers, the element of earth (t'u) in his horoscope. He knew how to set up a trap to catch birds.
I began to look forward to the coming of the New Year as it meant that Yun-t'u would come, too. Finally the end of the year approached and one day mother told me that Yun-t'u had come. I ran to see him and found him in the kitchen. He had a ruddy face and wore a felt scalp cap, and a silver ring around his neck. It was evident that his father loved him very much, was afraid that he might not live long, and had, after making a vow before the gods, put this ring around his neck to hold him. Yun-t'u was very shy with grown-ups but not with me, and would talk freely with me when there was no one else around. In a few hours we had become fast friends.
I don't know what we talked about then; I only remember that Yun-t'u was very happy and told me that he had seen, since he came to the city, many things which he had never seen before.
The following day I wanted him to show me how to catch birds, but he said: "We cannot do it now. We have to wait until after the snow. Back home I sweep off a spot in the snow and set up a big basket with a stick and scatter some grain under the basket. When the birds come to eat the grain I pull the string tied to the stick and the basket falls and catches the birds underneath. I catch all kinds of birds: wild fowls, wood pigeons, blue-backs, and so on."
And so I hoped it would snow.
Yun-t'u also said to me: "It is now too cold, but you come to our place in the summer. In the daytime we'll go to the seashore to pick shells. We have all kinds of shells, red ones and green ones, devil's-terrors and Kuanyin's-hands. In the evening you can go with my father and me to watch the watermelon patch."
"To guard against thieves?"
"No. We do not consider it stealing if a passer-by is thirsty and helps himself to a melon. We watch for badgers, hedgehogs, and especially the 'ch'a.' You can hear them gnawing on the melons in the moonlight, crunch, crunch. Then you get hold of your fork and walk up lightly—"
I did not know what a "ch'a" was—I don't know to this day—but for some reason or other I imagined it to be something like a small puppy, only more fierce.
"Don't they bite?"
"But you have your fork. When you get close and see it, you strike it with your fork. The beast is very quick. It will rush toward you and run off between your legs. Its fur is as slippery as oil."
I never knew that there were such new and marvelous things in the world: that there were shells of so many colors on the seashore and that watermelons could have a more exciting experience than being displayed in fruit shops.
"When the tide is in, there are lots and lots of jumping fish. They all have two legs like young frogs."
Ah, Yun-t'u knew about an infinite number of strange things which none of my usual playmates knew anything about. They knew absolutely nothing, for when Yun-t'u was playing on the seashore, they, like myself, could only see a four-cornered sky above the walls of the courtyard.
Unfortunately the first month came to an end and Yun-t'u had to go home. I cried, and Yun-t'u also hid in the kitchen and cried and refused to go, but in the end he was taken away by his father. Later he sent me by his father a package of sea shells and a few pretty feathers. I, too, sent things to him once or twice, but I had not seen him since.
So when my mother spoke of him, my childhood memories were revived in a lightning flash and my native heath again assumed the beauty that my memories had always clothed it with.
"That's excellent!" I said. "How—how is he?"
"Well, his circumstances are not very happy," my mother answered. As she looked toward the yard, she cried, "There are those people again. They come here under the pretext of buying furniture but they are apt to help themselves to things when no one is looking. I must go and keep an eye on them."
She got up and went out. There were women's voices outside. I called Hung-erh to me and talked with him: I asked him whether he could write, whether he would like to go away.
"Shall we ride in a train?"
"Yes, we'll ride in a train."
"How about boats?"
"We'll take a boat first."
"Ha! So this is he! and what a beard he has grown!" A sharp, raucous voice suddenly broke in.
I looked up, startled, and saw before me a woman of around fifty years with high cheekbones and thin lips, her arms akimbo. She wore no skirt and her feet stuck out like a pair of compasses such as draftsmen use.
I looked puzzled.
"Don't you know who I am? I used to hold you in my arms!"
I was more puzzled than ever. Fortunately my mother came in then and said, "He has been away so many years he has forgotten everything." Then turning to me she added, "You ought to remember her. This is Sister Yang from across the way . . . they have a bean-curd shop."
Yes, I remembered now. Out of my childhood memories I recalled the image of a Sister Yang seated all day long in the bean-curd shop across the street. She was nicknamed "Bean Curd Hsi Shih." But she powdered her face then and her cheekbones were not so high, her lips not so thin, and, because she was seated all day long, I had no recollection of her compasslike feet. She was young and attractive then, and it was said that her shop flourished for that reason. However, my child mind was not susceptible to a young woman's charms and she had made no impression on me. Compasses was very indignant and her face assumed a jeering expression at my lapse, which to her must have seemed as unforgivable as a Frenchman's not knowing Napoleon or an American's not knowing Washington.
"So you have forgotten who I am! Well, this is what you call the forgetfulness of the great."
"It is no such thing—I—I," I stood up, stammering with embarrassment.
"Then let me tell you something, Brother Hsun. You are now rich and have no use for this dilapidated furniture. The pieces are too heavy and clumsy to take with you. Give them to me. We are poor and can use those things."
"I am not rich. I have to sell these things in order to . . ."
"What's that you say? You have been appointed a Daotai and yet you say you are not rich. You have three concubines and go about in a huge sedan with eight carriers, and you tell me that you are not rich. Heng, you can't fool me!"
I realized that there was no use arguing with her and so kept still.
"Aiya, Aiya! Truly the more money you have the more you would not let even a hair go, and the more you would not even let a hair go the more money you would have!" Compasses grumbled as she turned around and indignantly walked away, helping herself to my mother's gloves, tucking them under her coat.
After this my relatives and kinsmen in the neighborhood came to call on me. In my spare moments I packed. Thus three or four days went by.
One afternoon as I was drinking tea after lunch I heard footsteps coming from outside. I glanced around and, discovering to my surprise who it was, I got up and hastened to meet him.
It was Yun-t'u. Although I knew it was he the minute I saw him, yet it was not the Yun-t'u of my memories. He was now almost twice as tall as when I last saw him; his ruddy, round face had become an ashen yellow, furrowed with wrinkles; his eyes were like those of his father, with the thick, red lids common to people who live near the sea and are constantly exposed to the sea breeze. He wore an old scalp cap and a light cotton padded coat and shivered with cold. He held a paper package and a long pipe in his hands, hands no longer plump and ruddy as I remembered them but coarse, clumsy, and cracked like the bark of a pine tree.
I was deeply moved but I did not know what to say.
"Ah, Brother Yun-t'u—so you have at last come," I said clumsily. There were many things that I wanted to say to him, things that swelled up within me—wild fowl, jumping fish, sea shells, "ch'a"—but they seemed to be blocked by something, so that they whirled around in my brain and could not find expression.
He stood before me with an expression of mixed joy and sadness. His lips moved but no sound came. When he did manage to speak it was formal and respectful: "Your Honor . . . "
I must have shuddered as I realized what a heavy, sorrowful wall had come between us. I found nothing to say.
"Come, Shui-sheng, and kowtow to His Honor," he said to a boy that he dragged out from behind him. The child was the image of Yun-t'u twenty years ago, except that he was thinner and more sallow and had no silver ring about his neck. "He is my fifth, has never been away from home and so he is very shy."
My mother and Hung-erh now came down, probably having heard the visitors.
"Lao-tai-tai," Yun-t'u said, "I received your message and I was very happy to hear that His Honor had come back."
"But why so formal?" my mother protested. "Didn't you use to call one another brother? Do as before, call him Brother Hsun."
"Aiya, how kind you are! But that won't do. It might have been all right then. I was only a boy and did not know any better." Yun-t'u again tried to induce his son to come forward and greet my mother, but the boy hid closely behind his back.
"Is that Shui-sheng? Isn't he the fifth one? With so many strangers around no wonder he is shy. Let him go with Hung-erh," mother said.
At this Hung-erh went up to Shui-sheng and the latter readily went with him. Mother bade Yun-t'u sit down, which he did after some hesitation. He leaned his long pipe against the table and handed the paper package to me, saying, "We have nothing fresh in the winter. These dried green beans are from our own land. I hope Your Honor . . . "
I asked him about his circumstances, which he told me with many a headshaking.
"It is very bad. My sixth is now old enough to help, but there is never enough food to feed them all. Moreover, times are not peaceful—everywhere money, money, and always new and irregular taxes—harvests bad. When we do harvest something and try to sell it, we hardly get enough to pay the various taxes imposed all along the way. If we don't try to sell, then it only rots away on our hands ..."
He kept on shaking his head. His face, though deeply furrowed, was expressionless as a stone image. He felt his hardships bitterly, but was unable to express them. After a few moments of silence he took up his pipe and smoked.
My mother questioned him and found that he had a great deal to do at home and had to go back the following day. As he had not yet had lunch, mother told him to go into the kitchen and fry some rice for himself. After he went out, mother and I sighed at the man's lot: too many sons, famine, oppressive taxes, soldiers, bandits, officials, the gentry—all these contributed to make the burden heavy for the poor peasant, crushing him and draining the life out of him until he was scarcely more than a wooden image. Mother said we should give him everything that we could neither use nor find a buyer for.
In the afternoon he picked out some things that he could use: two long tables, four chairs, a set consisting of an incense burner and candlesticks, a scale. He asked us to give him all the rice-straw ash. (We use rice straws for fuel and the ash for fertilizer.) He was to come for them with a boat before we started off on our journey.
In the evening we had another chat, about nothing in particular. He went away with Shui-sheng the following morning.
Nine days later we left our old home. Yun-t'u came early in the morning. He did not bring Shui-sheng with him but brought a five-year-old girl to watch the boat. We were busy all day and had little chance to talk. There were many guests, some had come to see us off, others to fetch things, still others both to see us off and to fetch things. When we finally embarked toward evening, the old house was cleared of everything that was of any possible use.
Our boat went slowly on, leaving behind the darkening green hills on either bank. Hung-erh, who had been watching the obscure landscape with me from a window, suddenly said to me, "Uncle, when are we coming back?"
"Coming back? But why should you be thinking of coming back when we have just started?"
"But Shui-sheng has asked me to visit him at his home," the boy said reflectively with his black eyes wide open.
Both mother and I were touched by the boy's remark and our conversation again turned to Yun-t'u. She said that Sister Yang had been coming to our house every day since we began to pack. Two days before we started she discovered some dishes and bowls in the ash pile, which she insisted had been hidden there by Yun-t'u so that he could take them away with him when he came to get the ash. Sister Yang was very pleased with herself for her discovery, and on the strength of it she helped herself to our "dog's-exasperation." (A contrivance used for feeding chickens in our native place. It consists of a wooden cage over a trough containing feed. The chickens can stick their necks through the bars to get at the feed while the dogs can only stare through them in exasperation. Hence the name.) As she made off with it, Mother said she never suspected that Sister Yang was capable of running so fast, with her small bound feet and high heels.
I felt no regret as our old house and native hills and streams dropped behind us. I only had an oppressive sense of being surrounded and isolated from the world by invisible walls and a feeling of sadness because the image of my little hero with a silver ring around his neck in the watermelon patch had suddenly become blurred and indistinct, whereas, before, it had been so sharp and clear.
Both mother and Hung-erh had fallen asleep.
As I lay in my corner and listened to the sound of water lapping against the boat, I knew that we were on our way. What a barrier had come between Yun-t'u and myself! There was, fortunately, no such barrier between the younger generation as yet (was not Hung-erh thinking about Shui-sheng and asking about him?) and I hoped that no such barrier would ever come between them. However, I did not want them to live, as a price for their continued companionship, the bitter and rootless life that I lived; I did not want them to live the bitter and wretched life that Yun-t'u lived; I did not want them to live the bitter and shameless life that others lived. They must have a new kind of life, a life that we of the older generation had not known.
As I realized what I was doing, I suddenly became afraid. I had laughed to myself when Yun-t'u asked for the incense burner and candlesticks and had pitied him because he could not for a moment forget his superstitions. But what was this so-called hope of mine if not also an idol fashioned with our own hands? The only difference between us was that his wishes and hopes were concerned with more immediate things while mine were concerned with the more remote.
In the darkness the green watermelon patch again appeared before my eyes and above it a golden moon hung in a deep blue sky. Perhaps, I thought to myself, hope is not absolute, not something of which we can say that it does or does not exist, but something very much like the roads that travelers make across the face of the earth where there were none before.

166
src/content/posts/example/故乡-es.md Normal file
View file

@ -0,0 +1,166 @@
---
title: Mi Pueblo Natal
published: 1921-01-10
tags: ["Lu Xun","Literatura Moderna"]
lang: es
abbrlink: my-native-heath
---
![Here's the description of the picture](https://image.radishzz.cc/picsmaller/03.webp)
Hacía un frío glacial cuando, tras una ausencia de más de veinte años, partí para visitar mi páramo natal, a más de dos mil li de distancia.
Era pleno invierno, y al acercarme a mi destino, el cielo se encapotó y un viento frío empezó a gemir en el bote. Mirando a través de las grietas de la estera que lo cubría, vi algunos pueblos lúgubres y desolados dispersos por el paisaje bajo un cielo amarillo pálido, sin señales de vida, y no pude evitar sentir una profunda tristeza.
¡Ah, éste no podía ser el paisaje que había estado constantemente en mis pensamientos durante los últimos veinte años!
El país que recordaba era completamente diferente y mucho mejor que este. Pero cuando intentaba recordar su belleza particular y describir sus méritos especiales, no se me ocurría ninguno, y me di cuenta de que, después de todo, era tal como lo veía ahora. Mi páramo natal, me dije, debía de haber sido así siempre. Puede que no hubiera progresado, pero no tenía nada de triste; me lo parecía solo por mi estado de ánimo, que no era precisamente alegre con motivo de esta visita.
Fue, de hecho, una visita de despedida. Habíamos vendido previamente, con el consentimiento de todos los interesados, la vieja casa en la que nuestra familia había vivido durante varias generaciones y habíamos acordado entregarla a los nuevos propietarios antes de principios de año. Era necesario despedirnos de la vieja casa y del campo familiar para establecernos en otra parte del país, donde me ganaba la vida.
Llegué a casa al día siguiente, temprano por la mañana. Las briznas de hierba seca que crecían entre las tejas crujían con el viento y explicaban mejor que las palabras por qué la vieja casa tuvo que cambiar de dueño. Todo estaba muy tranquilo, ya que la nuestra fue la última rama de la familia en mudarse. Mi madre me recibió en la puerta de nuestra finca, y pronto se le unió mi sobrino Hung-erh, de ocho años, quien salió corriendo.
Mi madre se alegró de verme, pero noté que también había un rastro de tristeza en ella. Me dijo que me sentara, descansara y tomara un té, y que no hablara de la mudanza hasta más tarde. Como Hung-erh nunca me había visto, se quedó mirándome fijamente desde la distancia.
Al final llegamos al tema de la mudanza. Dije que había alquilado una casa y comprado algunos muebles, y que debíamos vender todos nuestros muebles viejos y comprar más con las ganancias. Mi madre aprobó mis planes. Iba a ser bastante sencillo, ya que casi todo el embalaje ya estaba hecho y algunos de los muebles más grandes se habían vendido. La única dificultad era conseguir que los compradores pagaran.
"Después de que hayas descansado unos días y hayas visitado a nuestros familiares, podremos partir", dijo la madre.
"Sí", respondí.
Por cierto, cada vez que Yun-t'u viene a casa, siempre pregunta por ti. Tiene muchas ganas de verte. Le envié un mensaje con la fecha probable de tu llegada. Llegará pronto.
Una escena llena de novedad y misterio cruzó repentinamente mi mente: una luna llena, dorada y amarilla, colgaba en el cielo, y abajo, contra el verde esmeralda de una interminable extensión de sandías en una playa de arena junto al mar, se encontraba un niño de once o doce años, con un anillo de plata alrededor del cuello y una horca de acero en la mano. Apuntaba a un "ch'a" con el tenedor, pero al golpear con todas sus fuerzas, el "ch'a" se agachó y se escabulló entre sus piernas.
El niño se llamaba Yun-t'u. Yo tenía más o menos la misma edad cuando lo conocí, hace casi treinta años. Mi padre aún vivía por aquel entonces, y nuestra familia gozaba de buena posición económica. En otras palabras, yo era un shao-yeh , un joven maestro. Nos tocaba encargarnos de un sacrificio ancestral particularmente importante, que solo se realizaba una vez en más de treinta años y, por lo tanto, era una ocasión aún más importante para nosotros que para el resto del clan. Las ofrendas realizadas ante los retratos ancestrales durante el primer mes eran ricas y variadas, los vasos de sacrificio elaborados y los participantes numerosos. Era necesario vigilar cuidadosamente los vasos de sacrificio para evitar robos. Como el trabajo era demasiado para nuestro mang-yueh , pidió permiso a su padre para llamar a su hijo Yun-t'u para que se encargara de los vasos de sacrificio. (En nuestra parte del país había tres tipos de ayuda: los que se contrataban por año eran conocidos como chang-nien o todo el año; los que se contrataban por día eran conocidos como tuan-kung o trabajo corto; mientras que los que trabajaban su propia tierra y sólo se contrataban durante el Año Nuevo y otros festivales o durante la época de alquiler eran conocidos como mang-yueh o mes ocupado.)
Me alegré mucho de que mi padre diera su consentimiento, pues había oído hablar de Yun-t'u y sabía que era de mi misma edad. Se llamaba Yun-t'u porque nació en un mes intercalar ( yun ) y, según el sistema de correspondencias de los astrólogos, carecía del elemento tierra ( t'u ) en su horóscopo. Sabía cómo preparar una trampa para atrapar pájaros.
Empecé a esperar con ilusión la llegada del Año Nuevo, pues significaba que Yun-t'u también llegaría. Finalmente, se acercaba el fin de año y un día mi madre me anunció que Yun-t'u había llegado. Corrí a verlo y lo encontré en la cocina. Tenía la cara rubicunda, llevaba un gorro de fieltro y un anillo de plata alrededor del cuello. Era evidente que su padre lo quería mucho, temía que no viviera mucho y, tras hacer un voto ante los dioses, le había puesto este anillo alrededor del cuello para que lo abrazara. Yun-t'u era muy tímido con los adultos, pero no conmigo, y hablaba conmigo con libertad cuando no había nadie más. En pocas horas nos hicimos muy amigos.
No sé de qué hablamos entonces; sólo recuerdo que Yun-t'u estaba muy feliz y me dijo que había visto, desde que llegó a la ciudad, muchas cosas que nunca había visto antes.
Al día siguiente quise que me enseñara a cazar pájaros, pero me dijo: «No podemos hacerlo ahora. Tenemos que esperar a que pase la nieve. En casa, limpio un poco la nieve, armo una cesta grande con un palo y esparzo grano debajo. Cuando los pájaros vienen a comer el grano, tiro de la cuerda atada al palo y la cesta cae y atrapa a los pájaros que están debajo. Atrapo todo tipo de aves: gallos silvestres, palomas torcaces, palomas de lomo azul, etc.».
Y entonces esperé que nevara.
Yun-t'u también me dijo: «Hace mucho frío, pero ven a nuestra casa en verano. Durante el día iremos a la orilla del mar a recoger conchas. Tenemos de todo tipo: rojas y verdes, diablillos y manos de Kuanyin. Por la noche puedes ir con mi padre y conmigo a ver el campo de sandías».
"¿Para protegerse de los ladrones?"
No. No consideramos robo si un transeúnte tiene sed y se come un melón. Vigilamos a los tejones, erizos y, sobre todo, a los 'ch'a'. Se les oye roer los melones a la luz de la luna: crujir, crujir. Entonces coges el tenedor y te acercas con agilidad...
No sabía qué era un "ch'a" (aún no lo sé), pero por alguna razón me lo imaginé como algo así como un pequeño cachorro, solo que más feroz.
"¿No muerden?"
Pero tienes tu tenedor. Cuando te acerques y lo veas, golpéalo con él. La bestia es muy rápida. Se abalanzará sobre ti y se escapará entre tus piernas. Su pelaje es tan resbaladizo como el aceite.
Nunca supe que hubiera cosas tan nuevas y maravillosas en el mundo: que hubiera conchas de tantos colores en la orilla del mar y que las sandías pudieran tener una experiencia más emocionante que estar expuestas en las fruterías.
Cuando sube la marea, hay muchísimos peces saltando. Todos tienen dos patas, como ranas jóvenes.
Ah, Yun-t'u sabía de un sinfín de cosas extrañas que ninguno de mis compañeros de juego habituales conocía. No sabían absolutamente nada, pues cuando Yun-t'u jugaba en la orilla del mar, ellos, como yo, solo podían ver un cielo de cuatro puntas sobre los muros del patio.
Desafortunadamente, el primer mes terminó y Yun-t'u tuvo que irse a casa. Lloré, y Yun-t'u también se escondió en la cocina, llorando y negándose a irse, pero al final su padre se lo llevó. Más tarde, su padre me envió un paquete de conchas y unas plumas bonitas. Yo también le envié cosas un par de veces, pero no lo había vuelto a ver desde entonces.
Así, cuando mi madre hablaba de él, mis recuerdos de infancia reaparecieron en un instante y mi tierra natal volvía a tomar la belleza que mis recuerdos siempre la habían revestido.
"¡Qué bien!", dije. "¿Cómo... cómo está?"
"Bueno, su situación no es muy buena", respondió mi madre. Mientras miraba hacia el patio, exclamó: "¡Ahí están esas personas otra vez! Vienen aquí con el pretexto de comprar muebles, pero suelen robar cosas cuando nadie los ve. Debo ir a vigilarlos".
Se levantó y salió. Se oían voces de mujer afuera. Llamé a Hung-erh y hablé con él: le pregunté si podía escribir, si quería irse.
"¿Vamos en tren?"
"Sí, viajaremos en tren."
"¿Qué pasa con los barcos?"
"Primero tomaremos un barco."
¡Ja! ¡Así que es este! ¡Y qué barba le ha crecido! —interrumpió de repente una voz aguda y estridente.
Levanté la vista, sobresaltado, y vi ante mí a una mujer de unos cincuenta años, de pómulos altos y labios finos, con los brazos en jarras. No llevaba falda y sus pies sobresalían como un compás, como los que usan los dibujantes.
Me quedé perplejo.
¿No sabes quién soy? ¡Te abrazaba!
Estaba más desconcertado que nunca. Por suerte, mi madre entró y dijo: «Ha estado fuera tantos años que lo ha olvidado todo». Luego, volviéndose hacia mí, añadió: «Deberías acordarte de ella. Esta es la hermana Yang, de enfrente ... Tienen una tienda de tofu».
Sí, ahora lo recordaba. De mis recuerdos de infancia, recordaba la imagen de la Hermana Yang sentada todo el día en la pastelería de tofu de enfrente. La apodaban "Tofu Hsi Shih". Pero entonces se empolvaba la cara y sus pómulos no eran tan altos, sus labios no tan finos, y, como pasaba el día sentada, no recordaba sus pies como brújulas. Era joven y atractiva entonces, y se decía que su pastelería prosperó por esa razón. Sin embargo, mi mente infantil no era susceptible a los encantos de una joven y no me había impresionado. Compasses estaba muy indignada y su rostro adoptó una expresión burlona ante mi desliz, que le debió parecer tan imperdonable como que un francés no conociera a Napoleón o un estadounidense no conociera a Washington.
—¡Así que has olvidado quién soy! Bueno, a esto le llaman el olvido de los grandes.
—No es tal cosa... yo... yo —me puse de pie, tartamudeando, avergonzado.
—Entonces déjame decirte algo, hermano Hsun. Ahora eres rico y no necesitas estos muebles destartalados. Son demasiado pesados y toscos para llevártelos. Dámelos. Somos pobres y nos vienen bien.
"No soy rico. Tengo que vender estas cosas para ... "
¿Qué dices? Te han nombrado Daotai y, sin embargo, dices que no eres rico. Tienes tres concubinas y viajas en un carruaje enorme con ocho porteadores, ¡y me dices que no eres rico! ¡Heng , no puedes engañarme!
Me di cuenta de que no tenía sentido discutir con ella y me quedé callado.
¡Ay, ay! ¡ En serio, cuanto más dinero tengas, más te costará, y cuanto más te costará, más dinero tendrás! —gruñó Compasses mientras se daba la vuelta y se alejaba indignada, cogiendo los guantes de mi madre y metiéndolos bajo el abrigo.
Después de esto, mis parientes y parientes del vecindario vinieron a visitarme. En mis ratos libres, hice la maleta. Así pasaron tres o cuatro días.
Una tarde, mientras tomaba el té después de comer, oí pasos que venían de afuera. Miré a mi alrededor y, para mi sorpresa, descubrí quién era. Me levanté y corrí a su encuentro.
Era Yun-t'u. Aunque supe que era él en cuanto lo vi, no era el Yun-t'u de mis recuerdos. Ahora era casi el doble de alto que la última vez que lo vi; su rostro rubicundo y redondo se había vuelto de un amarillo ceniciento, surcado de arrugas; sus ojos eran como los de su padre, con los párpados gruesos y rojos comunes en quienes viven cerca del mar y están constantemente expuestos a la brisa marina. Llevaba una vieja gorra de cuero cabelludo y un abrigo ligero de algodón acolchado, y temblaba de frío. Sostenía un paquete de papel y una pipa larga en las manos; sus manos ya no eran regordetas y rubicundos como las recordaba, sino toscas, torpes y agrietadas como la corteza de un pino.
Me conmovió profundamente pero no sabía qué decir.
"Ah, hermano Yun-t'u, así que por fin has venido", dije con torpeza. Había muchas cosas que quería decirle, cosas que me invadían —aves silvestres, peces saltarines, conchas marinas, "ch'a"—, pero parecían estar bloqueadas por algo, de modo que daban vueltas en mi cabeza sin encontrar expresión.
Se paró frente a mí con una expresión que mezclaba alegría y tristeza. Movía los labios, pero no emitía ningún sonido. Cuando logró hablar, lo hizo con formalidad y respeto: «Su Señoría ...».
Debí estremecerme al darme cuenta del pesado y doloroso muro que se había interpuesto entre nosotros. No encontré nada que decir.
"Ven, Shui-sheng, y haz una reverencia a Su Señoría", le dijo a un niño que sacó a rastras. El niño era la viva imagen de Yun-t'u veinte años atrás, solo que era más delgado y cetrino, y no llevaba un anillo de plata en el cuello. "Es mi quinto hijo, nunca ha salido de casa, así que es muy tímido".
Mi madre y Hung-erh bajaron, probablemente habiendo escuchado a los visitantes.
—Lao-tai-tai —dijo Yun-t'u—. Recibí su mensaje y me alegró mucho saber que Su Señoría había regresado.
"¿Pero por qué tan formal?", protestó mi madre. "¿No solían llamarse hermano? Hagan lo mismo de antes: llámenlo hermano Hsun".
—¡Aiya , qué amable eres! Pero eso no servirá. Podría haber estado bien entonces. Era solo un niño y no sabía nada mejor. Yun-t'u intentó de nuevo convencer a su hijo para que se acercara a saludar a mi madre, pero el niño se escondió tras su espalda.
"¿Es Shui-sheng? ¿No es el quinto? Con tantos desconocidos alrededor, no me extraña que sea tímido. Que se vaya con Hung-erh", dijo su madre.
Ante esto, Hung-erh se acercó a Shui-sheng y este lo acompañó de inmediato. Mi madre le pidió a Yun-t'u que se sentara, lo cual hizo tras una breve vacilación. Apoyó su larga pipa en la mesa y me entregó el paquete de papel, diciendo: «No tenemos nada fresco en invierno. Estas judías verdes secas son de nuestra tierra. Espero, señoría ...».
Le pregunté sobre sus circunstancias, las cuales me contó moviendo la cabeza muchas veces.
La situación es muy mala. Mi sexto ya tiene edad suficiente para ayudar, pero nunca hay suficiente comida para alimentarlos a todos. Además, no hay paz en estos tiempos: por todas partes hay dinero, dinero, e impuestos siempre nuevos e irregulares; las cosechas son malas. Cuando cosechamos algo e intentamos venderlo, apenas conseguimos lo suficiente para pagar los diversos impuestos que se imponen a lo largo del camino. Si no intentamos venderlo, se nos pudre en las manos ...
Siguió negando con la cabeza. Su rostro, aunque profundamente surcado, permanecía inexpresivo como una estatua de piedra. Sentía amargamente sus penurias, pero era incapaz de expresarlas. Tras unos momentos de silencio, tomó su pipa y fumó.
Mi madre lo interrogó y descubrió que tenía mucho que hacer en casa y que debía regresar al día siguiente. Como aún no había almorzado, le dijo que fuera a la cocina a freír arroz. Después de que salió, mi madre y yo suspiramos al pensar en la suerte del hombre: demasiados hijos, hambre, impuestos opresivos, soldados, bandidos, funcionarios, la nobleza; todo esto contribuía a hacer la carga pesada para el pobre campesino, aplastándolo y drenándole la vida hasta que fue apenas más que una estatua de madera. Mi madre dijo que debíamos darle todo lo que no pudiéramos usar ni encontrar comprador.
Por la tarde, escogió algunas cosas que podría usar: dos mesas largas, cuatro sillas, un juego de incensario y candelabros, y una balanza. Nos pidió que le diéramos toda la ceniza de paja de arroz. (Usamos la paja de arroz como combustible y la ceniza como fertilizante). Iba a venir a buscarlas en un bote antes de que partiéramos.
Por la noche volvimos a charlar, sin ningún tema en particular. A la mañana siguiente se fue con Shui-sheng.
Nueve días después, dejamos nuestro antiguo hogar. Yun-t'u llegó temprano por la mañana. No trajo a Shui-sheng, sino a una niña de cinco años para vigilar el barco. Estuvimos ocupados todo el día y tuvimos pocas oportunidades de charlar. Había muchos invitados: algunos habían venido a despedirnos, otros a buscar cosas, y otros tanto a despedirnos como a buscar cosas. Cuando finalmente zarpamos, al anochecer, la vieja casa estaba vacía de todo lo que pudiera ser útil.
Nuestro barco avanzaba lentamente, dejando atrás las colinas verdes que se oscurecían a ambas orillas. Hung-erh, que había estado observando el paisaje oscuro conmigo desde una ventana, me dijo de repente: «Tío, ¿cuándo volvemos?».
"¿Volver? ¿Pero por qué deberías pensar en volver si apenas empezamos?"
"Pero Shui-sheng me ha pedido que lo visite en su casa", dijo el niño reflexivamente con sus ojos negros bien abiertos.
Tanto a mi madre como a mí nos conmovió el comentario del niño y nuestra conversación volvió a girar en torno a Yun-t'u. Dijo que la hermana Yang había estado viniendo a casa todos los días desde que empezamos a empacar. Dos días antes de empezar, descubrió unos platos y cuencos en el montón de cenizas, que, según ella, Yun-t'u había escondido allí para llevárselos cuando viniera a buscar la ceniza. La hermana Yang se sintió muy satisfecha con su descubrimiento, y con ello se aprovechó de nuestra "exasperación canina". (Un artilugio usado para alimentar a las gallinas en nuestra tierra. Consiste en una jaula de madera sobre un comedero con alimento. Las gallinas pueden asomar el cuello por los barrotes para alcanzar el alimento, mientras que los perros solo pueden mirar a través de ellos con exasperación. De ahí el nombre). Mientras se marchaba, mi madre dijo que nunca sospechó que la hermana Yang fuera capaz de correr tan rápido, con sus pequeños pies vendados y sus tacones altos.
No sentí arrepentimiento al ver nuestra vieja casa, las colinas y los arroyos que nos rodeaban. Solo tenía una sensación opresiva de estar rodeado y aislado del mundo por muros invisibles y una sensación de tristeza porque la imagen de mi pequeño héroe con un anillo de plata alrededor del cuello en el campo de sandías se había vuelto repentinamente borrosa e indistinta, mientras que antes había sido tan nítida y clara.
Tanto la madre como Hung-erh se habían quedado dormidas.
Mientras yacía en mi rincón, escuchando el sonido del agua golpeando el bote, supe que estábamos en camino. ¡Qué barrera se había interpuesto entre Yun-t'u y yo! Afortunadamente, aún no existía tal barrera entre la generación más joven (¿no estaría Hung-erh pensando en Shui-sheng y preguntando por él?) y esperaba que nunca se interpusiera entre ellos. Sin embargo, no quería que vivieran, como precio por su continua compañía, la vida amarga y desarraigada que yo viví; no quería que vivieran la vida amarga y miserable que vivió Yun-t'u; no quería que vivieran la vida amarga y desvergonzada que vivieron otros. Debían tener una nueva vida, una vida que nosotros, los de la generación anterior, no habíamos conocido.
Al darme cuenta de lo que hacía, de repente me asusté. Me reí para mis adentros cuando Yun-t'u me pidió el incensario y los candelabros, y lo compadecí porque no podía olvidar ni un instante sus supersticiones. Pero ¿qué era esta supuesta esperanza mía sino también un ídolo hecho con nuestras propias manos? La única diferencia entre nosotros era que sus deseos y esperanzas se centraban en cosas más inmediatas, mientras que los míos se centraban en lo más remoto.
En la oscuridad, el verde campo de sandías reapareció ante mis ojos, y sobre él, una luna dorada colgaba en un cielo azul intenso. Quizás, pensé, la esperanza no es absoluta, no es algo de lo que podamos decir si existe o no, sino algo muy parecido a los caminos que los viajeros recorren la faz de la tierra donde antes no los había.

4
src/content/posts/example/故乡-ja.md
View file

@ -3,9 +3,9 @@ title: 故郷
published: 1921-01-10
tags: ["ろじん","きんだいぶんがく"]
lang: ja
abbrlink: hometown
abbrlink: my-native-heath
---
![这是图片的说明文字](https://image.radishzz.cc/picsmaller/03.webp)
![Here's the description of the picture](https://image.radishzz.cc/picsmaller/03.webp)
わたしは厳寒を冒して、二千余里を隔て二十余年も別れていた故郷に帰って来た。時はもう冬の最中で故郷に近づくに従って天気は小闇くなり、身を切るような風が船室に吹き込んでびゅうびゅうと鳴る。苫の隙間から外を見ると、蒼黄いろい空の下にしめやかな荒村があちこちに横たわっていささかの活気もない。わたしはうら悲しき心の動きが抑え切れなくなった。

166
src/content/posts/example/故乡-ru.md Normal file
View file

@ -0,0 +1,166 @@
---
title: Моя старая родина
published: 1921-01-10
tags: ["Лу Синь","Современная литература"]
lang: ru
abbrlink: my-native-heath
---
![Here's the description of the picture](https://image.radishzz.cc/picsmaller/03.webp)
Было очень холодно, когда после более чем двадцатилетнего отсутствия я отправился навестить свою родную пустошь, расположенную более чем в двух тысячах ли отсюда.
Это было в разгар зимы, и когда я приближался к месту назначения, небо стало пасмурным, и холодный ветер начал стонать в лодке. Глядя сквозь трещины в покрытии из циновки, я увидел несколько унылых и заброшенных деревень, разбросанных по ландшафту под бледно-желтым небом, без каких-либо признаков жизни, и я не мог не испытать чувство грусти.
Ах, это не могла быть та деревня, о которой я постоянно думал последние двадцать лет!
Страна, которую я помнил, была совершенно иной и намного лучше этой. Но когда я пытался вспомнить ее особую красоту и описать ее особые достоинства, я не мог вспомнить ни одной, и я понял, что она, в конце концов, была примерно такой, какой я ее сейчас вижу. Моя родная пустошь, объяснил я себе, должно быть, была такой всегда. Она могла не сделать никакого прогресса, но в ней не было ничего особенно печального; она казалась мне такой только из-за состояния моих собственных чувств, которое было не совсем веселым по случаю этого визита.
Это был, по сути, прощальный визит. Мы заранее продали, с согласия всех заинтересованных лиц, старый дом, в котором наша семья жила несколько поколений, и согласились передать его новым владельцам до начала года. Нам было необходимо попрощаться со старым домом и привычной сельской местностью и обосноваться в другой части страны, где я зарабатывал на жизнь.
Я приехал в наш дом на следующий день, рано утром. Сломанные стебли сухой травы, которые росли между черепицами крыши, шуршали на ветру и лучше слов объясняли, почему старый дом должен был сменить владельцев. Было очень тихо, так как наша ветвь семьи была последней, кто переехал. Моя мать встретила меня у ворот нашего собственного поместья, вскоре к ней присоединился мой восьмилетний племянник Хун-эр, который выбежал.
Моя мать была рада меня видеть, но я мог заметить, что в ней также был след печали. Она сказала мне сесть и отдохнуть, выпить чаю и не говорить о переезде до позднего вечера. Поскольку Хун-эр никогда меня раньше не видел, он стоял и пристально наблюдал за мной издалека.
В конце концов мы дошли до вопроса о переезде. Я сказал, что снял дом и купил несколько предметов мебели, и что нам нужно продать всю старую мебель и купить новую на вырученные деньги. Моя мать одобрила мои действия. Это должно было быть довольно простым делом, поскольку большая часть упаковки уже была сделана, а некоторые крупные предметы мебели проданы. Единственная сложность заключалась в том, чтобы заставить покупателей заплатить.
«После того, как ты отдохнешь несколько дней и навестишь наших родственников, мы сможем отправиться в путь», — сказала мать.
«Да», — ответил я.
«Кстати, каждый раз, когда Юн-ту приходит к нам домой, он всегда спрашивает о тебе. Он очень хочет тебя увидеть. Я послал ему сообщение, сообщив вероятную дату твоего прибытия. Он скоро будет здесь».
В моем сознании внезапно промелькнула сцена, полная новизны и тайны: полная луна, золотисто-желтая, висела в небе, а внизу, на фоне изумрудной зелени бесконечных просторов арбузных растений на песчаном пляже у моря, стоял мальчик лет одиннадцати или двенадцати, с серебряным кольцом на шее и стальными вилами в руке. Он целился в «ча» своей вилкой, но когда он ударил со всей своей силой, «ча» нырнул и юркнул между его ног.
Мальчика звали Юн-ту. Мне было примерно столько же лет, когда я впервые встретил его, почти тридцать лет назад. Мой отец тогда был еще жив, и наша семья жила хорошо. Другими словами, я был шао-йе , молодым мастером. Настала наша очередь взять на себя ответственность за особенно важное родовое жертвоприношение, которое происходило только один раз за более чем тридцать лет и поэтому было для нас даже более важным событием, чем для остального клана. Подношения, сделанные перед родовыми портретами в первый месяц, были богатыми и разнообразными, жертвенные сосуды были сложными, а участников было много. Необходимо было внимательно следить за жертвенными сосудами, чтобы защитить их от кражи. Поскольку работа была слишком тяжелой для нашего ман-юэ , он попросил у отца разрешения послать за его сыном Юн-ту, чтобы тот взял на себя ответственность за жертвенные сосуды. (В нашей части страны существовало три вида помощи: те, кто нанимался на год, назывались чан-нянь или круглогодичные; те, кто нанимался на день, назывались туан-кунг или краткосрочные рабочие; в то время как те, кто обрабатывал свою собственную землю и нанимался только во время Нового года и других праздников или в период аренды, назывались ман-юэ или занятый месяц.)
Я был очень рад, что отец дал свое согласие, так как я слышал о Юн-ту и знал, что он был моего возраста. Его назвали Юн-ту, потому что он родился в интеркаллярный ( юнь ) месяц и не имел, согласно системе соответствий астрологов, элемента земли ( ту ) в своем гороскопе. Он умел ставить ловушки для ловли птиц.
Я начал с нетерпением ждать наступления Нового года, так как это означало, что придет и Юнь-ту. Наконец, приблизился конец года, и однажды мать сказала мне, что пришел Юнь-ту. Я побежал к нему и нашел его на кухне. У него было румяное лицо, он носил войлочную шапку и серебряное кольцо на шее. Было видно, что отец очень любил его, боялся, что он не проживет долго, и, дав обет перед богами, надел ему на шею это кольцо, чтобы он его держал. Юнь-ту был очень застенчив со взрослыми, но не со мной, и свободно разговаривал со мной, когда рядом никого не было. Через несколько часов мы стали близкими друзьями.
Я не знаю, о чем мы тогда говорили; помню только, что Юнь-ту был очень счастлив и рассказал мне, что с тех пор, как он приехал в город, он увидел много такого, чего никогда раньше не видел.
На следующий день я хотел, чтобы он показал мне, как ловить птиц, но он сказал: «Мы не можем сделать это сейчас. Мы должны подождать, пока сойдет снег. Вернувшись домой, я подметаю место на снегу и ставлю большую корзину с палкой и рассыпаю немного зерна под корзину. Когда птицы прилетают, чтобы полакомиться зерном, я дергаю за веревку, привязанную к палке, и корзина падает и ловит птиц под собой. Я ловлю всевозможных птиц: диких кур, лесных голубей, сизых голубей и так далее».
И поэтому я надеялся, что пойдет снег.
Юнь-ту также сказал мне: «Сейчас слишком холодно, но ты приезжай к нам летом. Днем мы будем ходить на берег моря собирать ракушки. У нас есть все виды ракушек: красные и зеленые, ужасы дьявола и руки Куаньинь. Вечером ты можешь пойти с моим отцом и мной смотреть на арбузную грядку».
«Чтобы защититься от воров?»
"Нет. Мы не считаем воровством, если прохожий хочет пить и берет себе дыню. Мы следим за барсуками, ежами и особенно за 'ча'. Вы можете услышать, как они грызут дыни в лунном свете, хруст, хруст. Затем вы берете вилку и осторожно подходите..."
Я не знал, что такое «ча», и не знаю этого и по сей день, но по какой-то причине я представлял себе, что это что-то вроде маленького щенка, только более свирепого.
«Они не кусаются?»
«Но у тебя есть вилка. Когда ты подходишь и видишь его, ты ударяешь его вилкой. Зверь очень быстрый. Он бросится к тебе и пробежит между твоих ног. Его мех скользкий, как масло».
Я никогда не думала, что в мире существуют такие новые и удивительные вещи: что на берегу моря можно увидеть ракушки самых разных цветов и что арбузы могут доставлять больше удовольствия, чем выставленные на продажу во фруктовых лавках.
«Когда прилив, прыгает очень много рыб. У всех по две ноги, как у молодых лягушек».
Ах, Юн-ту знал о бесконечном количестве странных вещей, о которых никто из моих обычных товарищей по играм ничего не знал. Они не знали абсолютно ничего, потому что, когда Юн-ту играл на берегу моря, они, как и я, могли видеть только четырехугольное небо над стенами двора.
К сожалению, первый месяц подошел к концу, и Юнь-ту пришлось уйти домой. Я плакала, и Юнь-ту тоже спрятался на кухне, плакал и отказывался идти, но в конце концов его забрал отец. Позже он прислал мне через своего отца посылку с ракушками и несколько красивых перьев. Я тоже посылала ему вещи один или два раза, но с тех пор я его не видела.
Поэтому, когда моя мать заговорила о нем, мои детские воспоминания молниеносно ожили, и моя родная пустошь вновь обрела ту красоту, которой всегда ее наделяли мои воспоминания.
«Это отлично!» — сказал я. «Как... как он?»
«Ну, его обстоятельства не очень-то счастливы», — ответила моя мать. Глядя в сторону двора, она воскликнула: «Опять эти люди. Они приходят сюда под предлогом покупки мебели, но склонны брать вещи, когда никто не видит. Я должна пойти и присмотреть за ними».
Она встала и вышла. Снаружи послышались женские голоса. Я позвал Хун-эра к себе и поговорил с ним: спросил, может ли он писать, хочет ли он уехать.
«Поедем на поезде?»
«Да, мы поедем на поезде».
«А как насчет лодок?»
«Сначала мы сядем на лодку».
«Ха! Так вот он! И какая у него борода выросла!» — раздался вдруг резкий, хриплый голос.
Я поднял глаза, пораженный, и увидел перед собой женщину лет пятидесяти с высокими скулами и тонкими губами, руки подбоченились. Она была без юбки, а ее ноги торчали, как циркуль, которым пользуются чертежники.
Я выглядел озадаченным.
«Разве ты не знаешь, кто я? Я держал тебя на руках!»
Я был озадачен больше, чем когда-либо. К счастью, в этот момент вошла моя мать и сказала: «Он отсутствовал так много лет, что все забыл». Затем, повернувшись ко мне, она добавила: «Ты должен ее помнить. Это сестра Ян из дома напротив ... у них есть магазинчик соевого творога».
Да, теперь я вспомнил. Из своих детских воспоминаний я вспомнил образ сестры Ян, сидящей весь день в магазине бобового творога через дорогу. Ее прозвали «Бобовый творог Си Ши». Но тогда она пудрила лицо, и ее скулы были не такими высокими, губы не такими тонкими, и, поскольку она сидела весь день, я не помнил ее ступни, похожие на компас. Тогда она была молода и привлекательна, и говорили, что ее магазин процветал именно по этой причине. Однако мой детский ум не был восприимчив к чарам молодой женщины, и она не произвела на меня никакого впечатления. Компас был очень возмущен, и ее лицо приняло насмешливое выражение из-за моей оплошности, которая, должно быть, казалась ей столь же непростительной, как незнание французом Наполеона или незнание американцем Вашингтона.
«Значит, ты забыл, кто я! Ну, это и есть то, что ты называешь забывчивостью великих».
«Это не так... я... я», — я встал, запинаясь от смущения.
«Тогда позволь мне сказать тебе кое-что, брат Сюнь. Теперь ты богат, и тебе не нужна эта ветхая мебель. Эти вещи слишком тяжелые и неуклюжие, чтобы брать их с собой. Отдай их мне. Мы бедны и можем использовать эти вещи».
«Я не богат. Мне приходится продавать эти вещи, чтобы ... »
«Что ты говоришь? Тебя назначили даотаем, а ты говоришь, что ты не богат. У тебя три наложницы, ты разъезжаешь в огромном седане с восемью носильщиками, а мне говоришь, что ты не богат. Хэн , ты меня не обманешь!»
Я понял, что спорить с ней бесполезно, и промолчал.
« Айя, айя! Воистину, чем больше у тебя денег, тем больше ты не отпустишь ни единого волоска, и чем больше ты не отпустишь ни единого волоска, тем больше у тебя денег!» — проворчала Циркуль, развернулась и возмущенно ушла, схватив перчатки моей матери и засунув их под пальто.
После этого мои родственники и близкие по соседству пришли ко мне. В свободные минуты я собирал вещи. Так прошло три или четыре дня.
Однажды днем, когда я пил чай после обеда, я услышал шаги снаружи. Я оглянулся и, к своему удивлению, обнаружил, кто это был, встал и поспешил ему навстречу.
Это был Юн-ту. Хотя я понял, что это он, как только увидел его, но это был не тот Юн-ту из моих воспоминаний. Теперь он был почти вдвое выше, чем когда я видел его в последний раз; его румяное круглое лицо стало пепельно-желтым, изборожденным морщинами; его глаза были как у отца, с толстыми красными веками, обычными для людей, которые живут у моря и постоянно подвергаются воздействию морского бриза. Он носил старую шапку и легкое ватное пальто и дрожал от холода. Он держал в руках бумажный сверток и длинную трубку, руки больше не были пухлыми и румяными, какими я их помнил, а были грубыми, неуклюжими и потрескавшимися, как кора сосны.
Я был глубоко тронут, но не знал, что сказать.
«А, брат Юнь-ту, так ты наконец пришел», — неловко сказал я. Было много вещей, которые я хотел ему сказать, вещей, которые набухали во мне — дикие птицы, прыгающие рыбы, морские раковины, «ча», — но они, казалось, были чем-то заблокированы, так что они кружились в моем мозгу и не могли найти выражения.
Он стоял передо мной с выражением смешанной радости и печали. Его губы шевелились, но не раздавалось ни звука. Когда ему удавалось заговорить, это было официально и уважительно: «Ваша честь ...»
Должно быть, я содрогнулся, поняв, какая тяжелая, скорбная стена встала между нами. Я не нашелся, что сказать.
«Подойди, Шуй-шэн, и поклонись Его Чести», — сказал он мальчику, которого вытащил из-за спины. Ребенок был копией Юнь-ту двадцатилетней давности, за исключением того, что он был тоньше и более болезненным, и на его шее не было серебряного кольца. «Он мой пятый, никогда не уезжал из дома, поэтому он очень застенчив».
Моя мать и Хун-эр спустились вниз, вероятно, услышав визитеров.
«Лао-тай-тай», — сказал Юнь-ту, — «я получил ваше сообщение и был очень рад услышать, что Его Честь вернулся».
«Но почему так официально?» — запротестовала моя мать. «Разве вы не называли друг друга братьями? Делайте, как и прежде, называйте его Брат Сюнь».
« Айя, как ты добр! Но так не пойдет. Тогда все могло бы быть в порядке. Я был всего лишь мальчиком и ничего не знал». Юнь-ту снова попытался заставить сына выйти вперед и поприветствовать мою мать, но мальчик плотно спрятался за его спиной.
«Это Шуй-шэн? Разве он не пятый? Когда вокруг так много незнакомцев, неудивительно, что он такой застенчивый. Пусть идет с Хун-эром», — сказала мать.
На этом Хун-эр подошел к Шуй-шену, и последний с готовностью пошел с ним. Мать предложила Юнь-ту сесть, что он и сделал после некоторого колебания. Он прислонил свою длинную трубку к столу и передал мне бумажный пакет, сказав: «У нас нет ничего свежего зимой. Эти сушеные зеленые бобы с нашей собственной земли. Надеюсь, Ваша Честь ...»
Я спросил его об обстоятельствах его жизни, на что он мне ответил, многократно качая головой.
«Это очень плохо. Мой шестой сын уже достаточно взрослый, чтобы помогать, но еды никогда не хватает, чтобы прокормить их всех. Более того, времена сейчас неспокойные — везде деньги, деньги и всегда новые и нерегулярные налоги — урожай плохой. Когда мы собираем что-то и пытаемся это продать, нам едва хватает денег, чтобы заплатить различные налоги, которые взимаются по пути. Если мы не пытаемся продать, то он просто гниет у нас на руках ...»
Он продолжал качать головой. Его лицо, хотя и изборожденное глубокими морщинами, было бесстрастным, как каменное изваяние. Он горько переживал свои невзгоды, но не мог их выразить. После нескольких минут молчания он взял трубку и закурил.
Моя мать расспросила его и обнаружила, что у него много дел дома, и он должен вернуться на следующий день. Поскольку он еще не обедал, мать велела ему пойти на кухню и пожарить себе риса. После того, как он ушел, мать и я вздохнули о судьбе этого человека: слишком много сыновей, голод, гнетущие налоги, солдаты, бандиты, чиновники, дворянство — все это делало бремя тяжелым для бедного крестьянина, давило его и высасывало из него жизнь, пока он не стал едва ли больше, чем деревянная идола. Мать сказала, что мы должны отдать ему все, что мы не могли ни использовать, ни найти покупателя.
Днем он выбрал несколько вещей, которые мог бы использовать: два длинных стола, четыре стула, набор, состоящий из курильницы и подсвечников, весы. Он попросил нас отдать ему всю золу от рисовой соломы. (Мы используем рисовую солому в качестве топлива, а золу — в качестве удобрения.) Он должен был приехать за ними на лодке, прежде чем мы отправимся в путь.
Вечером мы снова поговорили, ни о чем конкретном. На следующее утро он ушел с Шуй-шэном.
Девять дней спустя мы покинули наш старый дом. Юнь-ту пришел рано утром. Он не взял с собой Шуй-шэна, но привел пятилетнюю девочку, чтобы она присматривала за лодкой. Мы были заняты весь день и у нас было мало времени поговорить. Было много гостей, некоторые пришли проводить нас, другие за вещами, третьи и проводить нас, и принести вещи. Когда мы наконец сели на корабль ближе к вечеру, старый дом был очищен от всего, что могло пригодиться.
Наша лодка медленно плыла, оставляя позади темнеющие зеленые холмы по обоим берегам. Хун-эр, который наблюдал за неясным пейзажем вместе со мной из окна, вдруг сказал мне: «Дядя, когда мы вернемся?»
«Возвращаешься? Но почему ты думаешь о возвращении, когда мы только начали?»
«Но Шуй-шэн попросил меня навестить его дома», — задумчиво сказал мальчик, широко раскрыв черные глаза.
И мать, и я были тронуты замечанием мальчика, и наш разговор снова перешел на Юнь-ту. Она сказала, что сестра Ян приходила к нам домой каждый день с тех пор, как мы начали собираться. За два дня до того, как мы отправились, она обнаружила в куче пепла какие-то тарелки и миски, которые, как она настаивала, были спрятаны там Юнь-ту, чтобы он мог забрать их с собой, когда придет за пеплом. Сестра Ян была очень довольна своим открытием и, основываясь на нем, сама угостила себя нашим «собачьим раздражением». (Приспособление, используемое для кормления кур в наших родных местах. Оно представляет собой деревянную клетку над корытом с кормом. Куры могут просовывать шеи через прутья, чтобы добраться до корма, в то время как собаки могут только сердито смотреть сквозь них. Отсюда и название.) Когда она убегала, мать сказала, что никогда не подозревала, что сестра Ян способна так быстро бегать, с ее маленькими связанными ногами и высокими каблуками.
Я не чувствовала сожаления, когда наш старый дом, родные холмы и ручьи остались позади. У меня было только гнетущее чувство окружения и изоляции от мира невидимыми стенами и чувство грусти, потому что образ моего маленького героя с серебряным кольцом на шее на арбузной грядке внезапно стал размытым и нечетким, тогда как раньше он был таким резким и ясным.
И мать, и Хун-эр уснули.
Когда я лежал в углу и слушал, как вода плещется о борта лодки, я знал, что мы на верном пути. Какая преграда возникла между мной и Юнь-ту! К счастью, пока что не было такой преграды между молодым поколением (разве Хун-эр не думал о Шуй-шене и не спрашивал о нем?), и я надеялся, что такая преграда никогда не встанет между ними. Однако я не хотел, чтобы они жили, в качестве платы за их постоянное общение, горькой и безродной жизнью, которой жил я; я не хотел, чтобы они жили горькой и жалкой жизнью, которой жил Юнь-ту; я не хотел, чтобы они жили горькой и бесстыдной жизнью, которой жили другие. У них должна быть новая жизнь, жизнь, которую мы, старшее поколение, не знали.
Когда я понял, что делаю, я внезапно испугался. Я смеялся про себя, когда Юнь-ту попросил курильницу и подсвечники, и жалел его, потому что он ни на мгновение не мог забыть свои суеверия. Но чем была эта моя так называемая надежда, как не идолом, вылепленным нашими собственными руками? Единственная разница между нами была в том, что его желания и надежды были связаны с более насущными вещами, а мои — с более отдаленными.
В темноте перед моими глазами снова возникло зеленое арбузное поле, а над ним в глубоком синем небе висела золотая луна. Возможно, подумал я, надежда не абсолютна, не то, о чем можно сказать, существует она или нет, а что-то очень похожее на дороги, которые путешественники прокладывают по лицу земли там, где их раньше не было.

5
src/content/posts/example/故乡-zh-tw.md
View file

@ -3,9 +3,10 @@ title: 故鄉
published: 1921-01-10
tags: ["魯迅","近代文學"]
lang: zh-tw
abbrlink: hometown
abbrlink: my-native-heath
---
![这是图片的说明文字](https://image.radishzz.cc/picsmaller/03.webp)
![Here's the description of the picture](https://image.radishzz.cc/picsmaller/03.webp)
我冒了嚴寒，回到相隔二千餘里，別了二十餘年的故鄉去。

5
src/content/posts/example/故乡-zh.md
View file

@ -3,9 +3,10 @@ title: 故乡
published: 1921-01-10
tags: ["鲁迅","近代文学"]
lang: zh
abbrlink: hometown
abbrlink: my-native-heath
---
![这是图片的说明文字](https://image.radishzz.cc/picsmaller/03.webp)
![Here's the description of the picture](https://image.radishzz.cc/picsmaller/03.webp)
我冒了严寒，回到相隔二千馀里，别了二十馀年的故乡去。

83
src/content/posts/example/羅生門-en.md Normal file
View file

@ -0,0 +1,83 @@
---
title: Rashomon
published: 1915-11-05
tags: ["Ryunosuke Akutagawa","Modern Literature"]
lang: en
abbrlink: rashomon
---
![Here's the description of the picture](https://image.radishzz.cc/picsmaller/06.webp)
It happened in the evening of one day. There was a retainer who was waiting for the rain under Rashomon.
There was no one else under the wide door except this man. Only a cricket was perched on a large column with peeling red lacquer. Since this Rashomon is located on Suzaku Avenue, there should be two or three other women taking shelter from the rain wearing hats and rubbing their eboshi. However, apart from this man, there was no one else.
The reason for this is that in the past two or three years, Kyoto has experienced a series of disasters such as earthquakes, tornadoes, fires, famines, etc., so the capital has become particularly desolate. According to old records, the Buddha statues and Buddhist instruments were broken into pieces, and the pieces of wood covered with lacquer, gold and silver foil were piled on the roadside and sold as firewood. Given the situation in the capital, naturally no one would care about repairing Rashomon Gate or anything like that. Foxes and robbers took advantage of the desolation to live there, and eventually they even developed the habit of dumping ownerless corpses on the door. As soon as the sun went down, people felt the gloomy air and no one walked near this door anymore.
Instead, many crows gathered towards this place from nowhere. Looking during the day, there were countless crows circling around the highest ridge, crying and dancing. When the sky above the gate was illuminated by the setting sun and turned red, it looked as if sesame seeds were scattered there, and was particularly clear. Needless to say, the crows came to eat the flesh of the dead body on the door. ——But today, perhaps because it was too late, not a single one was seen. I saw stone steps that were about to collapse, with weeds growing in the cracks, and white spots of crow droppings sticking to them. The servant sat on the top of the seven steps, wearing his well-worn red-green jacket, and stared blankly at the rain, irritated by a large pimple on his right cheek.
The author has already written that "the family will wait until the rain stops." However, after the rain stopped, the general had no idea what to do. Under normal circumstances, it would naturally return to its owner's home. But he had been sent away from this master four or five days ago. As mentioned above, Kyoto was in a very declining state at that time; now that this family was dismissing its master, who had served it for many years, was actually just a small aftermath of this decline. So instead of saying "the family general waited for the rain to stop", it would be more appropriate to say "the family general who was caught in the rain had nowhere to go and was at a loss as to what to do". Moreover, today's weather has a great impact on the sentimentality of this Heian period family general. The rain started at 5 p.m. and didn't seem to have stopped by 5 p.m. At this time, the family general first thought about what to do for tomorrow's work. In fact, he was holding on to the thought of being unsure about what to do for something that he couldn't do. At the same time, he listened to the sound of rain hitting the Suzaku Road.
The rain surrounded Rashomon, pouring down from afar. Dusk made the sky low; looking up, I saw that the door was resting on the slanting eaves, supporting the dark clouds.
Because when you have to figure out what to do with something that cannot be done, you will no longer have time to choose means. If it is picked up, it will just starve to death in an open space or by the road; and it will just be moved into this door and abandoned like a dog. But if I don’t choose it, then - the family general’s thoughts wandered on the same route for many times before finally arriving at this place. However, even though a lot of time has passed, the ending of this "rule" is still a "rule". Although the family general has affirmed the part about not being picky about the means, he does not have the courage to actively affirm the part that naturally follows from "being a bandit" in order to have this "rule" taken care of.
The servant sneezed loudly and stood up lazily. The cool night in Kyoto is already as cold as a furnace. The wind and dusk blew between the doorposts without any scruples. The cricket that had been perched on the vermilion pillar had already run away to who knows where.
The servant shrank his neck, raised the shoulders of his red and green jacket against his light yellow shirt, and looked around the door. Because if you can find a piece of land where you are not afraid of wind and rain, and are not exposed to the elements, and where you can sleep peacefully all night, you will want to spend the night there. Fortunately, during this time, I saw a wide, vermilion-painted ladder leading to the gate tower. Even if there are people here, they are all dead. The retainer then watched out for the plain-handled sword at his waist, lest he unsheathe it, and raised his feet in straw sandals to step onto the lowest step of the ladder.
So it happened a few minutes later. In the middle of the wide staircase leading to the upper floor of Rashomon, a man shrank his body like a cat, held his breath, and spied on the situation upstairs. The firelight leaking in from the upper floor illuminated the man's right cheek, the cheek where a red, swollen, and festering pimple appeared between his short beard. The family commander initially thought that the people on the upper floors were just dead; but when he went up to the second and third floors, he saw someone starting a fire, which was moving here and there. This can be understood by looking at the dim yellow light swaying on the caisson ceiling that is covered with cobwebs in every corner. On this rainy night, on the upper floor of Rashomon, the person who could light a fire must not be an ordinary person.
The retainer held back his footsteps like a lizard and slowly climbed to the top step of the steep ladder. He bent his body as far as he could, stretched his neck as far as he could, and looked inside the building.
When they looked, they saw several dead bodies scattered around inside the building, just as they had heard. However, the range of the fire was much narrower than expected, and they could not make out how many there were. Only vaguely did I know that there were naked corpses and clothed corpses; and of course there were both male and female corpses. Moreover, the dead bodies, some with their mouths open or their hands stretched out, lying on the floor almost made one doubt the fact that he had once been a human being. In addition, only the raised parts such as shoulders and chest were illuminated by the faint light, while the shadows of the lower parts were darker, as if they were always silent.
The servant could not help but cover his nose when he smelled the stench of the rotting corpses. However, in the next instant, the hand forgot about covering the nose. Because there was a strong emotion that almost took away the man's sense of smell.
Only then did the guard notice a man squatting among the dead bodies. She was a short, thin, white-haired, monkey-like old woman wearing a cypress-colored dress. The old woman, holding a lighted torch in her right hand, was gazing upon the face of one of the dead. Judging from the length of the hair, the dead body was probably a female.
The guard was so moved by six parts of terror and four parts of curiosity that he almost forgot to breathe. To borrow the words of an old reporter, it feels like "Mao Dai" has been raised. Then the old woman inserted the pine torch into the crack of the floor, reached out to the dead body she had been eyeing earlier, and began to pull out the long hair one by one, just like a mother monkey catching lice for her child. The hair also seemed to be pulled out casually.
As the hair was pulled out one by one, the fear in the general's heart gradually disappeared. At the same time, hatred for the old woman gradually arose. ——No, to say “towards this old woman” might be a grammatical error; it would be better to say that my aversion to all evil grew stronger little by little. At this time, if someone asked the general the question that the man had thought about before, "Starve to death or become a robber?", the general would probably choose the one who starved to death without any regrets. This man's evil heart, like the torch that the old woman inserted into the cracks in the floor, was burning vigorously until it had come to this.
The general at home naturally had no idea why the old woman pulled out the dead man's hair. So, speaking "reasonably", we still don't know whether it is good or evil. But from the perspective of the retainer, pulling out the hair of a dead person on top of Rashomon on such a rainy night was an unforgivable evil. Needless to say, his previous intention to become a robber was naturally forgotten at home.
So the servant kicked his feet and suddenly jumped up the ladder, and with the plain-handled knife in his hand, he strode to the old woman. There is no need to describe the old woman's surprise.
When the old woman caught sight of the retainer, she jumped up as if she had been hit by a crossbow.
"Hey, where are you going!"
The retainer blocked the old woman's escape route as she stumbled over the dead body and started to curse her. The old woman pushed away the guards and tried to escape. But the retainer refused to let him go and pushed him back again. For a moment, he remained silent. However, the outcome of the battle was already known. The retainer finally caught the old woman's arm and forced her to fall. It was an arm with only skin and bones left, looking like a chicken foot.
"What are you doing? Tell me! If you don't, it's like this!"
The servant put the old woman down, suddenly drew his sword from its sheath, and thrust the snow-white steel in front of Yi's eyes. But the old woman said nothing. His hands were shaking, his breathing was labored, his eyes were wide open as if their eyeballs were about to pop out of their sockets, and he remained mute and stubborn, not saying a word. Seeing this situation, the family general clearly realized that the life and death of the old woman was completely under the control of his own will. Moreover, this will had cooled down the previous burning hatred in his heart at some point. What remains is just the peaceful pride and satisfaction of having accomplished something. So the family general looked down at the old woman and said in a slightly softer voice:
"I am not an official from the yamen that inspects illegal activities. I am just a traveler who just passed through this gate. So I have no business locking you up here. If you are doing anything at this moment, at this gate, just tell me."
The old woman opened her eyes even wider and stared at the face of the retainer. Her eyes had red rims and were as sharp as a bird of prey. Then the wrinkled lips, which were almost connected to the nose, began to move as if chewing something. The neck is very thin and you can see the movement of the Adam's apple at the tip of the neck. At this moment, a crow-like sound came from the throat, panting and reaching the ears of the retainer:
"Pull out this hair, pull out this hair, and make a wig."
When the servant heard the old woman's unexpectedly ordinary answer, he was disappointed. And when he was disappointed, the previous hatred and cold contempt entered his heart again. I guess she also understood his complexion. The old woman, still holding the long hair that she had pulled out of the corpse in one hand, made a sound like the croaking of a frog, and said these words:
"Of course, pulling out the hair of a dead person is such an evil thing. However, all the dead people here deserve this. Now, the woman who pulled out the hair just now cut the snake into four-inch long pieces and dried it, saying it was dried fish . ] to sell it in the camp. If there had been no plague, I would probably still be selling it now. This man is the same. The woman sold dried fish, saying that it tasted good, and the knife-carrying people bought it as an indispensable vegetable. As for me, I don’t think what this woman did was evil. If I didn’t do it, I would starve to death, so I did it because I had no choice. So, I don’t think what I did was evil. This is also true. If I didn’t do it, I would starve to death, so I did it because I had no choice. This woman, who knew that there was no choice, should have forgiven me. "
The old woman probably said something to this effect.
The servant sheathed his sword, held the hilt with his left hand, and listened to these words indifferently; as for his right hand, it was naturally pressing the large red pimple on his cheek that was festering with festering pus. However, as he listened, a sense of courage arose in the servant's heart.
This was exactly the courage that the man lacked before at the door. Moreover, just like the courage he had used to jump onto the door and catch the old woman, it was also the courage he had to launch a counterattack against the opposition. The family general had no problem with either starving to death or becoming a robber. Judging from his mood at that time, things like starving to death had been driven out of his consciousness and were almost unthinkable.
"Indeed, is that so?"
After the old woman finished speaking, the servant repeated it in a mocking voice. Then he took a step forward, and suddenly his right hand left the pimple, grasped the old woman's chest, and said through gritted teeth:
"Then, even if I force you to do it, you won't necessarily feel resentful. If I don't do this, I will starve to death."
The servant quickly stripped off the old woman's clothes, and kicked the old woman who was holding his feet violently onto the dead body. It’s only five steps to the stairs. The servant, holding the stripped cypress-colored clothes, quickly descended the steep ladder and went into the darkness.
It was not long ago that the old woman, who seemed to be temporarily dead, struggled to raise her naked body from among the corpses. She uttered a nagging, groaning sound and, using the light of the still burning fire, crawled to the stairs. And from here hung short white hair, peeking under the door. Outside, there was only pitch-black night.
No one knew the whereabouts of the family general.

83
src/content/posts/example/羅生門-es.md Normal file
View file

@ -0,0 +1,83 @@
---
title: Rashōmon
published: 1915-11-05
tags: ["Ryunosuke Akutagawa","Literatura Moderna"]
lang: es
abbrlink: rashomon
---
![Here's the description of the picture](https://image.radishzz.cc/picsmaller/06.webp)
Ocurrió al anochecer de un día. Había un sirviente que estaba esperando la lluvia bajo Rashomon.
No había nadie más debajo de la puerta ancha excepto este hombre. Sólo un grillo estaba posado sobre una gran columna con laca roja descascarada. Dado que este Rashomon está ubicado en la Avenida Suzaku, debería haber otras dos o tres mujeres protegiéndose de la lluvia con sombreros y frotándose el eboshi. Pero aparte de este hombre, no había nadie más.
La razón es que en los últimos dos o tres años Kioto ha sufrido una serie de desastres como terremotos, tornados, incendios, hambrunas, etc., por lo que la capital se ha vuelto particularmente desolada. Según registros antiguos, las estatuas de Buda y los instrumentos budistas fueron rotos en pedazos, y los trozos de madera cubiertos con laca, láminas de oro y plata fueron apilados al costado del camino y vendidos como leña. Dada la situación en la capital, naturalmente a nadie le importaría reparar la Puerta Rashomon ni nada por el estilo. Los zorros y los ladrones aprovecharon la desolación para vivir allí y con el tiempo incluso desarrollaron la costumbre de arrojar cadáveres sin dueño en la puerta. Tan pronto como se puso el sol, la gente sintió el aire sombrío y nadie pasó más cerca de esa puerta.
En cambio, muchos cuervos se reunieron hacia este lugar de la nada. Durante el día, al observar cómo volaban innumerables cuervos alrededor de la cresta más alta, cantando y bailando. Cuando el cielo sobre la puerta se iluminó con el sol poniente y se volvió rojo, parecía como si hubiera semillas de sésamo esparcidas allí, y era particularmente claro. No hace falta decir que los cuervos vinieron a comer la carne del cadáver que estaba en la puerta. —Pero hoy, quizás porque ya era demasiado tarde, no se vio ni uno solo. Vi escalones de piedra que estaban a punto de derrumbarse, con maleza creciendo en las grietas y manchas blancas de excrementos de cuervo pegadas a ellos. El sirviente estaba sentado en lo alto de los siete escalones, vestido con su gastada chaqueta roja y verde, y miraba fijamente la lluvia, irritado por un gran grano en su mejilla derecha.
El autor ya ha escrito que "la familia esperará hasta que deje de llover". Sin embargo, después de que dejó de llover, el general no tenía idea de qué hacer. En circunstancias normales, naturalmente regresaría a la casa de su dueño. Pero hacía cuatro o cinco días que lo habían despedido de su amo. Como se mencionó anteriormente, Kioto estaba en un estado de decadencia en ese momento; ahora que esta familia estaba despidiendo a su amo, que la había servido durante muchos años, era en realidad solo una pequeña consecuencia de esta decadencia. Entonces, en lugar de decir "el general de la familia esperó a que parara de llover", sería más apropiado decir "el general de la familia que quedó atrapado bajo la lluvia no tenía a dónde ir y no sabía qué hacer". Además, el clima de hoy tiene un gran impacto en el sentimentalismo de este general de la familia del período Heian. La lluvia empezó a las 5 p.m. y no parecía haber parado a las 5 p.m. En ese momento, el general de la familia pensó primero en qué hacer para el trabajo del día siguiente. De hecho, se aferraba a la duda sobre qué hacer ante algo que no podía hacer. Al mismo tiempo, escuchaba el sonido de la lluvia golpeando la calle Suzaku.
La lluvia rodeó a Rashomon y cayó desde lejos. El crepúsculo hizo que el cielo se agachara; al mirar hacia arriba, vi que la puerta descansaba sobre el alero inclinado, sosteniendo las nubes oscuras.
Porque cuando tengas que decidir qué hacer con algo que no se puede hacer, ya no tendrás tiempo para elegir los medios. Si lo recogen, simplemente morirá de hambre en un espacio abierto o al lado de la carretera; y simplemente lo trasladarán a esta puerta y lo abandonarán como a un perro. Pero si no lo elijo, entonces, los pensamientos del general de la familia vagaron por la misma ruta muchas veces antes de llegar finalmente a este lugar. Sin embargo, aunque ha pasado mucho tiempo, el fin de esta "regla" sigue siendo una "regla". Aunque el general de la familia ha afirmado la parte de no ser selectivo con los medios, no tiene el coraje de afirmar activamente la parte que naturalmente se desprende de "ser un bandido" para tener esta "regla" resuelta.
El sirviente estornudó ruidosamente y se levantó perezosamente. La fría noche en Kioto ya es tan fría como un horno. El viento y el crepúsculo soplaban entre los postes de la puerta sin ningún escrúpulo. El grillo que estaba posado en el pilar bermellón ya había huido quién sabe dónde.
El sirviente encogió el cuello, levantó los hombros de su chaqueta roja y verde contra su camisa amarilla clara y miró alrededor de la puerta. Porque si puedes encontrar un trozo de tierra donde no tengas miedo al viento ni a la lluvia, y no estés expuesto a los elementos, y donde puedas dormir tranquilo toda la noche, querrás pasar la noche allí. Afortunadamente, durante ese tiempo, vi una escalera ancha pintada de color bermellón que conducía a la torre de la puerta. Incluso si hay gente aquí, todos están muertos. El sirviente entonces tuvo cuidado con la espada de empuñadura sencilla que llevaba en la cintura, para no desenvainarla, y levantó los pies con sandalias de paja para subir al escalón más bajo de la escalera.
Así ocurrió unos minutos después. En medio de la amplia escalera que conduce al piso superior de Rashomon, un hombre encogió su cuerpo como un gato, contuvo la respiración y espió la situación en el piso de arriba. La luz del fuego que se filtraba desde el piso superior iluminaba la mejilla derecha del hombre, la mejilla en la que había aparecido un grano rojo, hinchado y supurante entre su corta barba. El comandante de la familia inicialmente pensó que las personas en los pisos superiores simplemente estaban muertas; pero cuando subió al segundo y tercer piso, vio a alguien iniciando un incendio, que se movía de un lado a otro. Esto se puede entender observando la tenue luz amarilla que se balancea en el techo artesonado cubierto de telarañas en cada rincón. En esta noche lluviosa, en el piso superior de Rashomon, la persona que pudiera encender un fuego no debía ser una persona común y corriente.
El criado retuvo sus pasos como un lagarto y subió lentamente hasta el escalón más alto de la empinada escalera. Inclinó su cuerpo lo más que pudo, estiró su cuello lo más que pudo y miró dentro del edificio.
Al mirar, vieron varios cadáveres esparcidos dentro del edificio, tal como habían oído. Sin embargo, el alcance del fuego era mucho menor de lo esperado, y no pudieron determinar cuántos eran. Sólo vagamente sabía que había cadáveres desnudos y cadáveres vestidos; y por supuesto, había cadáveres tanto masculinos como femeninos. Además, los cadáveres, algunos con la boca abierta o con las manos extendidas, yacían en el suelo casi hacían dudar de que alguna vez hubiera sido un ser humano. Además, solo las partes elevadas como los hombros y el pecho estaban iluminadas por la tenue luz, mientras que las sombras de las partes inferiores eran más oscuras, como si siempre estuvieran en silencio.
El sirviente no pudo evitar taparse la nariz al percibir el hedor de los cadáveres en descomposición. Sin embargo, al instante siguiente, la mano se olvidó de cubrir la nariz. Porque hubo una emoción fuerte que casi le quitó el sentido del olfato al hombre.
Sólo entonces el guardia notó que había un hombre en cuclillas entre los cadáveres. Era una anciana bajita, delgada, de pelo blanco, con aspecto de mono y vestida con un vestido de color ciprés. La anciana, sosteniendo una antorcha encendida en su mano derecha, contemplaba el rostro de uno de los muertos. A juzgar por la longitud del cabello, el cadáver probablemente era el de una mujer.
El guardia estaba tan conmovido por seis partes de terror y cuatro partes de curiosidad que casi se olvidó de respirar. Parafraseando a un viejo periodista, parece como si hubieran resucitado a "Mao Dai". Entonces la anciana insertó la antorcha de pino en la grieta del suelo, extendió la mano hacia el cadáver que había estado mirando antes y comenzó a arrancar los cabellos largos uno por uno, como una madre mona que atrapa piojos para su hijo. El cabello también parecía haber sido arrancado casualmente.
A medida que los cabellos fueron arrancados uno a uno, el miedo en el corazón del general desapareció gradualmente. Al mismo tiempo, poco a poco fue surgiendo el odio hacia la anciana. —No, decir “hacia esta anciana” podría ser un error gramatical; sería mejor decir que mi aversión a todo mal se fue fortaleciendo poco a poco. En ese momento, si alguien le preguntara al general la pregunta que el hombre había pensado antes, "¿Morir de hambre o convertirse en un ladrón?", el general probablemente elegiría al que murió de hambre sin ningún remordimiento. El corazón malvado de este hombre, como la antorcha que la anciana insertó en las grietas del suelo, ardía vigorosamente hasta llegar a esto.
Naturalmente, el general en casa no tenía idea de por qué la anciana le arrancó el cabello al hombre muerto. Así que, hablando “razonablemente”, todavía no sabemos si es bueno o malo. Pero desde la perspectiva del sirviente, arrancarle el cabello a un muerto que estaba encima de Rashomon en una noche tan lluviosa era un mal imperdonable. No hace falta decir que, naturalmente, en casa se olvidó de su intención anterior de convertirse en ladrón.
Entonces el sirviente pateó y de repente saltó la escalera, y con el cuchillo de mango sencillo en su mano, se dirigió hacia la anciana. No hace falta describir la sorpresa de la anciana.
Cuando la anciana vio al sirviente, saltó como si le hubiera dado una ballesta.
-¡Oye! ¿A dónde vas?
El sirviente bloqueó la ruta de escape de la anciana cuando tropezó con el cadáver y comenzó a maldecirla. La anciana empujó a los guardias y trató de escapar. Pero el sirviente no quiso dejarlo ir y lo empujó hacia atrás nuevamente. Por un momento permaneció en silencio. Sin embargo, el resultado de la batalla ya se conocía. El retenedor finalmente atrapó el brazo de la anciana y la obligó a caer. Era un brazo al que sólo le quedaba piel y huesos, que parecía una pata de pollo.
¿Qué haces? ¡Dime! ¡Si no, es así!
El sirviente bajó a la anciana, de repente sacó su espada de su vaina y empujó el acero blanco como la nieve frente a los ojos de Yi. Pero la anciana no dijo nada. Sus manos temblaban, su respiración era trabajosa, sus ojos estaban muy abiertos como si sus globos oculares estuvieran a punto de salirse de sus órbitas, y él permaneció mudo y testarudo, sin decir una palabra. Al ver esta situación, el general de la familia se dio cuenta claramente de que la vida y la muerte de la anciana estaban completamente bajo el control de su propia voluntad. Además, esta voluntad había enfriado el odio ardiente anterior en su corazón en algún momento. Lo único que queda es el orgullo pacífico y la satisfacción de haber logrado algo. Entonces el general de la familia miró a la anciana y dijo con una voz un poco más suave:
No soy un funcionario del yamen que inspecciona actividades ilegales. Solo soy un viajero que acaba de pasar por esta puerta. Así que no tengo derecho a encerrarlos aquí. Si están haciendo algo en este momento, en esta puerta, solo díganmelo.
La anciana abrió aún más los ojos y miró fijamente el rostro del sirviente. Sus ojos, con bordes rojos, eran tan agudos como los de un ave de rapiña. Entonces los labios arrugados, que estaban casi unidos a la nariz, comenzaron a moverse como si estuvieran masticando algo. El cuello es muy fino y se puede ver el movimiento de la nuez de Adán en la punta del cuello. En ese momento, un sonido parecido al de un cuervo salió de la garganta, jadeante y llegó a los oídos del sirviente:
"Saquen este pelo, saquen este pelo y hagan una peluca."
Al oír la inesperada y ordinaria respuesta de la anciana, el sirviente se decepcionó. Y al sentirse decepcionado, el odio y el frío desprecio de antes volvieron a invadir su corazón. Supongo que ella también entendió su complexión. La anciana, sosteniendo todavía en una mano el pelo largo que había arrancado del cadáver, emitió un sonido como el croar de una rana y dijo estas palabras:
Claro que arrancarle el pelo a un muerto es algo muy malo. Sin embargo, todos los muertos aquí lo merecen. Ahora bien, la mujer que acaba de arrancarle el pelo cortó la serpiente en trozos de diez centímetros y la secó, diciendo que era pescado seco . ] para venderlo en el campamento. Si no hubiera habido peste, probablemente todavía lo estaría vendiendo. Este hombre es igual. La mujer vendía pescado seco, diciendo que sabía bien, y quienes portaban cuchillos lo compraban como una verdura indispensable. En cuanto a mí, no creo que lo que hizo esta mujer fuera malo. Si no lo hiciera, me moriría de hambre, así que lo hice porque no tenía otra opción. Así que no creo que lo que hice fuera malo. Esto también es cierto. Si no lo hiciera, me moriría de hambre, así que lo hice porque no tenía otra opción. Esta mujer, que sabía que no había otra opción, debería haberme perdonado.
La anciana probablemente dijo algo así.
El sirviente envainó su espada, sujetó la empuñadura con su mano izquierda y escuchó estas palabras con indiferencia; mientras que su mano derecha, naturalmente, estaba presionando el gran grano rojo en su mejilla que estaba supurando con pus supurante. Sin embargo, mientras escuchaba, un sentimiento de coraje surgió en el corazón del sirviente.
Éste era precisamente el coraje que le faltaba al hombre que estaba en la puerta. Además, así como el coraje que había usado para saltar a la puerta y atrapar a la anciana, también fue el coraje que tuvo para lanzar un contraataque contra la oposición. El general de la familia no tenía ningún problema ni con morir de hambre ni con convertirse en ladrón. A juzgar por su estado de ánimo en ese momento, cosas como morir de hambre habían desaparecido de su mente y eran casi impensables.
"En efecto, ¿es así?"
Después de que la anciana terminó de hablar, el sirviente lo repitió con voz burlona. Entonces dio un paso hacia adelante y, de repente, su mano derecha dejó el grano, agarró el pecho de la anciana y dijo con los dientes apretados:
—Entonces, aunque te obligue a hacerlo, no necesariamente te sentirás resentido. Si no lo hago, me moriré de hambre.
El sirviente rápidamente le quitó la ropa a la anciana y le dio una patada violenta a la anciana que le sujetaba los pies sobre el cadáver. Son sólo cinco escalones hasta las escaleras. El sirviente, sosteniendo en la mano la ropa despojada de color ciprés, bajó rápidamente la empinada escalera y se adentró en la oscuridad.
No hace mucho tiempo, la anciana, que parecía muerta temporalmente, luchaba por levantar su cuerpo desnudo de entre los cadáveres. Ella emitió un sonido molesto y quejumbroso y, aprovechando la luz del fuego que aún ardía, se arrastró hasta las escaleras. Y desde allí colgaba un pelo corto y blanco que se asomaba por debajo de la puerta. Afuera solo había una noche completamente oscura.
Nadie sabía el paradero del general de la familia.

3
src/content/posts/example/羅生門-ja.md
View file

@ -5,7 +5,8 @@ tags: ["芥川龍之介","きんだいぶんがく"]
lang: ja
abbrlink: rashomon
---
![这是图片的说明文字](https://image.radishzz.cc/picsmaller/06.webp)
![Here's the description of the picture](https://image.radishzz.cc/picsmaller/06.webp)
或日の暮方の事である。一人の下人が、羅生門の下で雨やみを待つてゐた。

83
src/content/posts/example/羅生門-ru.md Normal file
View file

@ -0,0 +1,83 @@
---
title: Расёмон
published: 1915-11-05
tags: ["Рюноскэ Акутагава","Современная литература"]
lang: ru
abbrlink: rashomon
---
![Here's the description of the picture](https://image.radishzz.cc/picsmaller/06.webp)
Это произошло вечером одного дня. Под Расёмоном находился слуга, ожидавший дождя.
Под широкой дверью не было никого, кроме этого человека. Только сверчок сидел на большой колонне с облупившимся красным лаком. Поскольку этот Расёмон находится на проспекте Судзаку, там должно быть еще две или три женщины, укрывающиеся от дождя в шляпах и протирающие свои эбоси. Однако, кроме этого человека, больше никого не было.
Причина этого в том, что за последние два-три года Киото пережил ряд бедствий, таких как землетрясения, торнадо, пожары, голод и т. д., из-за чего столица стала особенно безлюдной. Согласно старым записям, статуи Будды и буддийские инструменты были разбиты на куски, а куски дерева, покрытые лаком, золотой и серебряной фольгой, были сложены на обочине дороги и проданы как дрова. Учитывая ситуацию в столице, естественно, никто не будет заботиться о ремонте ворот Расёмон или чем-то подобном. Запустением здесь воспользовались лисы и грабители, которые со временем даже взяли себе за привычку подбрасывать к двери бесхозные трупы. Как только солнце зашло, люди почувствовали мрачный воздух, и больше никто не ходил возле этой двери.
Вместо этого к этому месту словно из ниоткуда слетелось множество ворон. Днем можно было увидеть бесчисленное множество ворон, кружащих над самым высоким хребтом, кричащих и танцующих. Когда небо над воротами освещалось заходящим солнцем и становилось красным, создавалось впечатление, будто там рассыпаны семена кунжута, и оно становилось особенно ясным. Само собой разумеется, вороны прилетели, чтобы полакомиться плотью мертвого тела на двери. ——Но сегодня, возможно, потому, что было слишком поздно, не было видно ни одного. Я видел каменные ступени, которые вот-вот должны были рухнуть, в трещинах которых росли сорняки, а на них виднелись белые пятна вороньего помета. Слуга сидел на верхней из семи ступенек, одетый в свою поношенную красно-зеленую куртку, и тупо смотрел на дождь, раздраженный большим прыщом на правой щеке.
Автор уже написал, что «семья подождет, пока закончится дождь». Однако после того, как дождь прекратился, генерал не имел ни малейшего представления, что делать. При нормальных обстоятельствах он естественным образом вернулся бы в дом своего хозяина. Но его отослали от этого хозяина четыре или пять дней назад. Как уже упоминалось выше, в то время Киото находился в очень плачевном состоянии; теперь, когда эта семья уволила своего хозяина, служившего ей много лет, это было лишь небольшим последствием этого упадка. Поэтому вместо того, чтобы говорить «семейный генерал ждал, пока закончится дождь», было бы уместнее сказать «семейный генерал, попавший под дождь, не имел возможности куда-либо идти и не знал, что делать». Более того, сегодняшняя погода оказывает большое влияние на сентиментальность этого генерала семьи периода Хэйан. Дождь начался в 5 часов вечера и, похоже, не прекратился до 5 часов вечера. В это время семейный генерал первым делом подумал о том, что делать с завтрашней работой. На самом деле, он держался за мысль о том, что не уверен, что делать с чем-то, что он не может сделать. В то же время он слушал звук дождя, бьющего по дороге Сузаку.
Дождь окружал Расёмон, лил издалека. Сумерки сделали небо низким; взглянув вверх, я увидел, что дверь покоится на наклонном карнизе, поддерживая темные облака.
Потому что, когда вам придется решать, что делать с чем-то, что сделать невозможно, у вас уже не будет времени выбирать средства. Если его подберут, он просто умрет от голода на открытом пространстве или у дороги; его просто занесут в эту дверь и бросят, как собаку. Но если я этого не выберу, то мысли семейного генерала много раз блуждали по одному и тому же маршруту, прежде чем наконец пришли к этому месту. Однако, несмотря на то, что прошло много времени, окончание этого «правила» все еще остается «правилом». Хотя семейный генерал подтвердил ту часть, что не следует привередничать в средствах, у него не хватает смелости активно подтвердить ту часть, которая естественным образом вытекает из «быть бандитом», чтобы это «правило» соблюдалось.
Слуга громко чихнул и лениво встал. Прохладная ночь в Киото уже холодная, как в печи. Ветер и сумерки беспрепятственно проносились между дверными косяками. Сверчок, сидевший на ярко-красном столбе, уже убежал неизвестно куда.
Слуга напряг шею, приподнял плечи красно-зеленого пиджака, прикрывавшего светло-желтую рубашку, и выглянул за дверь. Потому что если вы сможете найти участок земли, где вам не страшны ни ветер, ни дождь, где вы не подвержены воздействию стихии и где вы сможете спокойно спать всю ночь, вам захочется провести там ночь. К счастью, в это время я увидел широкую, выкрашенную в ярко-красный цвет лестницу, ведущую к надвратной башне. Даже если здесь есть люди, они все мертвы. Затем слуга следил за тем, чтобы меч с простой рукоятью не выпал из ножен, и поднял ноги в соломенных сандалиях, чтобы ступить на нижнюю ступеньку лестницы.
Так и произошло через несколько минут. Посреди широкой лестницы, ведущей на верхний этаж Расёмона, мужчина сжался, как кошка, затаил дыхание и наблюдал за ситуацией наверху. Свет от камина, проникавший с верхнего этажа, освещал правую щеку мужчины, на которой между короткой бородой появился красный, опухший и гнойный прыщ. Командир семьи сначала подумал, что люди на верхних этажах просто погибли, но когда он поднялся на второй и третий этажи, то увидел, как кто-то разжигает огонь, который перемещается то там, то здесь. Это можно понять, взглянув на тусклый желтый свет, покачивающийся на кессонном потолке, который во всех углах покрыт паутиной. В эту дождливую ночь на верхнем этаже Расёмона человек, который мог разжечь огонь, должен был быть не обычным человеком.
Слуга замедлил шаг, словно ящерица, и медленно поднялся на верхнюю ступеньку крутой лестницы. Он согнул тело так сильно, как только мог, вытянул шею так сильно, как только мог, и заглянул внутрь здания.
Когда они посмотрели, то увидели несколько трупов, разбросанных внутри здания, как они и слышали. Однако радиус действия огня был гораздо уже, чем ожидалось, и они не смогли разобрать, сколько их было. Я лишь смутно представлял себе, что существуют обнаженные и одетые трупы; и, конечно же, существуют как мужские, так и женские трупы. Более того, трупы, некоторые с открытыми ртами или вытянутыми вперед руками, лежащие на полу, почти заставляли усомниться в том, что он когда-то был человеком. Кроме того, слабым светом были освещены только приподнятые части тела, такие как плечи и грудь, в то время как тени нижних частей тела были темнее, как будто они всегда молчали.
Слуга не мог не зажать нос, когда почувствовал запах гниющих трупов. Однако в следующее мгновение рука забыла прикрыть нос. Потому что возникло сильное волнение, которое едва не лишило мужчину обоняния.
Только тогда охранник заметил мужчину, сидящего на корточках среди мертвых тел. Это была невысокая, худая, седая, похожая на обезьяну старушка, одетая в платье цвета кипариса. Старуха, держа в правой руке зажженный факел, пристально смотрела на лицо одного из мертвецов. Судя по длине волос, труп, вероятно, принадлежал женщине.
Охранник был так тронут шестью частями ужаса и четырьмя частями любопытства, что почти забыл дышать. Если воспользоваться словами старого репортера, такое ощущение, что возник «Мао Дай». Затем старуха вставила сосновую лучину в трещину в полу, протянула руку к мертвому телу, на которое она смотрела раньше, и начала выдергивать длинные волосы один за другим, словно мать-обезьяна, ловящая вшей для своего детеныша. Волосы, похоже, тоже были небрежно выдернуты.
По мере того, как волосы вырывались один за другим, страх в сердце генерала постепенно исчезал. В то же время постепенно росла ненависть к старухе. ——Нет, сказать «к этой старухе» было бы, пожалуй, грамматической ошибкой; лучше сказать, что отвращение мое ко всему дурному мало-помалу крепло. Если бы в это время кто-то задал генералу вопрос, о котором тот думал раньше: «Умереть от голода или стать грабителем?», генерал, скорее всего, выбрал бы того, кто умер от голода без всяких сожалений. Злое сердце этого человека, подобно факелу, который старуха вставила в щели в полу, горело неистово, пока не дошло до этого.
Генерал, оставшийся дома, естественно, понятия не имел, зачем старуха выдернула волосы у покойника. Итак, если говорить «разумно», мы все еще не знаем, добро это или зло. Но с точки зрения слуги, вырывание волос у мертвеца на вершине Расёмон в такую дождливую ночь было непростительным злом. Само собой разумеется, что его прежнее намерение стать грабителем было дома, естественно, забыто.
Слуга забрызгал ногами, внезапно вскочил на лестницу и, держа в руке нож с простой рукояткой, подошел к старухе. Нет нужды описывать удивление старушки.
Увидев слугу, старушка подпрыгнула, словно в нее выстрелили из арбалета.
«Эй, куда ты идешь!»
Слуга преградил старухе путь к отступлению, когда она споткнулась о мертвое тело и начала ее проклинать. Старушка оттолкнула охранников и попыталась убежать. Но слуга отказался его отпустить и снова оттолкнул. На мгновение он замолчал. Однако исход битвы был уже известен. В конце концов слуга схватил старуху за руку и заставил ее упасть. Это была рука, от которой остались только кожа и кости, похожая на куриную лапку.
«Что ты делаешь? Скажи мне! Если не скажешь, то будет вот так!»
Слуга опустил старуху на землю, внезапно выхватил меч из ножен и поднес белоснежную сталь к глазам И. Но старушка ничего не сказала. Его руки дрожали, дыхание было затруднено, глаза были широко раскрыты, словно они собирались выскочить из глазниц, а он оставался немым и упрямым, не говоря ни слова. Видя эту ситуацию, семейный генерал ясно осознал, что жизнь и смерть старухи полностью находятся под контролем его собственной воли. Более того, эта воля в какой-то момент охладила прежнюю пылающую ненависть в его сердце. Остается лишь спокойная гордость и удовлетворение от достигнутого. Поэтому семейный генерал посмотрел на старуху и сказал чуть тише:
«Я не являюсь официальным лицом ямена, которое проверяет незаконную деятельность. Я просто путешественник, который только что прошел через эти ворота. Поэтому у меня нет никаких оснований запирать вас здесь. Если вы что-то делаете в данный момент, у этих ворот, просто скажите мне».
Старуха еще шире раскрыла глаза и уставилась в лицо слуги. Глаза ее были с красными веками и были острыми, как у хищной птицы. Затем сморщенные губы, почти соединенные с носом, начали двигаться, как будто что-то жуя. Шея очень тонкая, и можно увидеть движение кадыка на кончике шеи. В этот момент из горла раздался звук, похожий на карканье ворона, и достиг ушей слуги:
«Вырви этот волос, вырви этот волос и сделай парик».
Когда слуга услышал неожиданно обыденный ответ старухи, он был разочарован. А когда он был разочарован, прежняя ненависть и холодное презрение снова вошли в его сердце. Думаю, она также поняла цвет его лица. Старуха, все еще держа в руке длинные волосы, выдернутые из трупа, издала звук, похожий на кваканье лягушки, и сказала следующие слова:
«Конечно, вырывать волосы у мертвеца — это такое зло. Однако все мертвецы здесь заслуживают этого. Так вот, женщина, которая только что вырвала волосы, разрезала змею на четырехдюймовые куски и высушила их, сказав, что это сушеная рыба . ] продать его в лагере. Если бы не было чумы, я бы, вероятно, до сих пор продавал его. Этот человек такой же. Женщина продавала сушеную рыбу, говоря, что она вкусная, а люди с ножами покупали ее как незаменимый овощ. Что касается меня, я не думаю, что то, что сделала эта женщина, было злом. Если бы я этого не сделал, я бы умер от голода, поэтому я сделал это, потому что у меня не было выбора. Поэтому я не думаю, что то, что я сделал, было злом. Это тоже правда. Если бы я этого не сделал, я бы умер от голода, поэтому я сделал это, потому что у меня не было выбора. Эта женщина, которая знала, что выбора нет, должна была простить меня.
Вероятно, старушка что-то в этом роде и сказала.
Слуга вложил меч в ножны, взялся за рукоять левой рукой и равнодушно выслушал эти слова; правая же рука его, естественно, прижимала большой красный прыщ на щеке, нарывавший гноем. Однако, пока он слушал, в сердце слуги зародилось чувство мужества.
Именно такой смелости не хватало человеку, стоявшему у двери. Более того, подобно мужеству, которое он проявил, прыгнув на дверь и схватив старуху, у него было и мужество, чтобы начать контратаку против противника. У семейного генерала не было проблем ни с голодной смертью, ни с тем, чтобы стать грабителем. Судя по его настроению в то время, такие вещи, как голодная смерть, были вытеснены из его сознания и были почти немыслимы.
«Неужели это так?»
После того как старушка закончила говорить, слуга повторил ее слова насмешливым голосом. Потом он шагнул вперед, и вдруг его правая рука оставила прыщ, схватила грудь старухи и проговорила сквозь зубы:
«Тогда, даже если я заставлю тебя это сделать, ты не обязательно будешь чувствовать обиду. Если я этого не сделаю, я умру с голоду».
Слуга быстро снял со старухи одежду и, держа ее за ноги, с силой ударил ее ногой по мертвому телу. До лестницы всего пять ступенек. Слуга, держа в руках разодранную одежду цвета кипариса, быстро спустился по крутой лестнице и скрылся в темноте.
Не так давно старая женщина, которая, казалось, временно умерла, с трудом подняла свое обнаженное тело из-под трупов. Она издала пронзительный стон и, используя свет все еще горящего огня, поползла к лестнице. И отсюда свисали короткие белые волосы, выглядывая из-под двери. Снаружи была только кромешная тьма.
Никто не знал местонахождения генерала семьи.

2
src/content/posts/example/羅生門-zh-tw.md
View file

@ -5,7 +5,7 @@ tags: ["芥川龍之介","近代文學"]
lang: zh-tw
abbrlink: rashomon
---
![这是图片的说明文字](https://image.radishzz.cc/picsmaller/06.webp)
![Here's the description of the picture](https://image.radishzz.cc/picsmaller/06.webp)
是一日的傍晚的事。有一個家將，在羅生門下待著雨住。

2
src/content/posts/example/羅生門-zh.md
View file

@ -5,7 +5,7 @@ tags: ["芥川龙之介","近代文学"]
lang: zh
abbrlink: rashomon
---
![这是图片的说明文字](https://image.radishzz.cc/picsmaller/06.webp)
![Here's the description of the picture](https://image.radishzz.cc/picsmaller/06.webp)
是一日的傍晚的事。有一个家将，在罗生门下待著雨住。

33
src/pages/[...posts_slug].astro
View file

@ -1,6 +1,6 @@
---
import Comments from '@/components/Comments/index.astro'
import PostTime from '@/components/PostTime.astro'
import PostDate from '@/components/PostDate.astro'
import { allLocales, defaultLocale } from '@/config'
import Layout from '@/layouts/Layout.astro'
import { checkSlugDuplication } from '@/utils/content'
@ -48,16 +48,21 @@ export async function getStaticPaths() {
// 默认语言的文章页面 (没有语言前缀)
posts.forEach((post) => {
if (!post.data.draft) {
if (import.meta.env.DEV || !post.data.draft) {
const slug = post.data.abbrlink || post.slug
paths.push({
params: { posts_slug: `posts/${slug}` },
props: {
post,
lang: defaultLocale,
supportedLangs: slugToLangs[slug] || [],
},
})
const postLang = post.data.lang || defaultLocale
// 只有当文章语言是默认语言或没有指定语言时才生成默认语言路径
if (postLang === defaultLocale || post.data.lang === '') {
paths.push({
params: { posts_slug: `posts/${slug}` },
props: {
post,
lang: defaultLocale,
supportedLangs: slugToLangs[slug] || [],
},
})
}
}
})
@ -65,7 +70,7 @@ export async function getStaticPaths() {
allLocales.forEach((lang: string) => {
if (lang !== defaultLocale) {
posts.forEach((post) => {
if (!post.data.draft && (post.data.lang === lang || post.data.lang === '')) {
if ((import.meta.env.DEV || !post.data.draft) && (post.data.lang === lang || post.data.lang === '')) {
const slug = post.data.abbrlink || post.slug
paths.push({
params: { posts_slug: `${lang}/posts/${slug}` },
@ -104,7 +109,7 @@ function getTagUrl(tagName: string): string {
<article class="heti mb-12.6">
<h1 class="post-title">
<span
transition:name={`post-${post.data.abbrlink || post.slug}`}
transition:name={`post-${post.data.abbrlink || post.slug}-${lang}`}
data-disable-transition-on-theme
>
{post.data.title}
@ -113,11 +118,11 @@ function getTagUrl(tagName: string): string {
<div
class="mb-17 block c-primary font-time"
transition:name={`time-${post.data.abbrlink || post.slug}`}
transition:name={`time-${post.data.abbrlink || post.slug}-${lang}`}
data-disable-transition-on-theme
>
<!-- published and updated time -->
<PostTime
<PostDate
date={post.data.published}
updatedDate={post.data.updated}
minutes={remarkPluginFrontmatter.minutes}

2
src/pages/[...tags].astro
View file

@ -32,7 +32,7 @@ export async function getStaticPaths() {
}
const { lang } = Astro.props
const allTags = await getAllTags()
const allTags = await getAllTags(lang)
// 构建标签链接
function getTagUrl(tagName: string): string {

2
src/pages/[...tags_tag].astro
View file

@ -40,7 +40,7 @@ export async function getStaticPaths() {
const { tag, lang } = Astro.props
const posts = await getPostsByTag(tag, lang)
const allTags = await getAllTags()
const allTags = await getAllTags(lang)
// 构建标签链接
function getTagUrl(tagName: string): string {

16
src/styles/heti.css
View file

@ -74,7 +74,7 @@
margin-block-end:24px;
text-align:justify
}
.heti p:not(:lang(zh)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja)):not(:lang(ko)) {
.heti p:not(:lang(zh-CN)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja-JP)):not(:lang(ko-KR)) {
text-align:start
}
.heti pre {
@ -104,11 +104,11 @@
background-color:rgba(0,0,0,0);
color:inherit
}
.heti:not(:lang(zh)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja)):not(:lang(ko)) {
.heti:not(:lang(zh-CN)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja-JP)):not(:lang(ko-KR)) {
letter-spacing:0
}
.heti:not(:lang(zh)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja)):not(:lang(ko)) {
line-height: 1.3;
.heti:not(:lang(zh-CN)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja-JP)):not(:lang(ko-KR)) {
line-height: 1.4;
}
.heti a,.heti abbr,.heti code,.heti heti-spacing,.heti [lang=en-US] {
letter-spacing:normal
@ -151,7 +151,7 @@
.heti h1,.heti h2,.heti h3 {
letter-spacing:.05em
}
.heti h1:not(:lang(zh)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja)):not(:lang(ko)),.heti h1:not(:lang(zh)),.heti h2:not(:lang(zh)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja)):not(:lang(ko)),.heti h2:not(:lang(zh)),.heti h3:not(:lang(zh)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja)):not(:lang(ko)),.heti h3:not(:lang(zh)) {
.heti h1:not(:lang(zh-CN)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja-JP)):not(:lang(ko-KR)),.heti h1:not(:lang(zh)),.heti h2:not(:lang(zh-CN)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja-JP)):not(:lang(ko-KR)),.heti h2:not(:lang(zh)),.heti h3:not(:lang(zh-CN)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja-JP)):not(:lang(ko-KR)),.heti h3:not(:lang(zh)) {
letter-spacing:0
}
.heti h1+h2,.heti h2+h3,.heti h3+h4,.heti h4+h5,.heti h5+h6 {
@ -231,7 +231,7 @@
.heti dfn {
font-weight:600
}
.heti dfn:not(:lang(zh)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja)):not(:lang(ko)),.heti dfn:not(:lang(zh)) {
.heti dfn:not(:lang(zh-CN)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja-JP)):not(:lang(ko-KR)),.heti dfn:not(:lang(zh)) {
font-weight:400
}
.heti em {
@ -268,7 +268,7 @@
}.heti q {
quotes:"「" "」" "『" "』"
}
.heti q:not(:lang(zh)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja)):not(:lang(ko)),.heti q:not(:lang(zh)) {
.heti q:not(:lang(zh-CN)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja-JP)):not(:lang(ko-KR)),.heti q:not(:lang(zh)) {
quotes:initial;
quotes:auto
}
@ -316,7 +316,7 @@
.heti address,.heti cite,.heti dfn,.heti dt,.heti em {
font-style:normal
}
.heti address:not(:lang(zh)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja)):not(:lang(ko)),.heti address:not(:lang(zh)),.heti cite:not(:lang(zh)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja)):not(:lang(ko)),.heti cite:not(:lang(zh)),.heti dfn:not(:lang(zh)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja)):not(:lang(ko)),.heti dfn:not(:lang(zh)),.heti dt:not(:lang(zh)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja)):not(:lang(ko)),.heti dt:not(:lang(zh)),.heti em:not(:lang(zh)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja)):not(:lang(ko)),.heti em:not(:lang(zh)) {
.heti address:not(:lang(zh-CN)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja-JP)):not(:lang(ko-KR)),.heti address:not(:lang(zh)),.heti cite:not(:lang(zh-CN)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja-JP)):not(:lang(ko-KR)),.heti cite:not(:lang(zh)),.heti dfn:not(:lang(zh-CN)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja-JP)):not(:lang(ko-KR)),.heti dfn:not(:lang(zh)),.heti dt:not(:lang(zh-CN)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja-JP)):not(:lang(ko-KR)),.heti dt:not(:lang(zh)),.heti em:not(:lang(zh-CN)):not(:lang(zh-TW)):not(:lang(ja-JP)):not(:lang(ko-KR)),.heti em:not(:lang(zh)) {
font-style:italic
}
.heti .heti del,.heti ins,.heti s,.heti u {

1
src/types/index.d.ts vendored
View file

@ -7,6 +7,7 @@ export interface ThemeConfig {
site: {
title: string
subtitle: string
i18nTitle: boolean
description: string
author: string
url: string